государство (т. е. машина) — нужно прошение. Пусть Адя тотчас же черкнет открыточку.


Если (сплошное сослагательное!) письмо будет передавать Карбасникова, попросите ее, пусть красноречиво расскажет о моем земном быту: грязи, невылазности, скверном климате, Алиной недавней болезни, — о всех чернотах. Это не будет стоить ей ни копейки, а мне может принести многое. Пусть она поет Лазаря, — я не хочу.


(Ах, если бы Розенталь в меня влюбился! — Он, наверное, страшно толстый. — После всех танцовщиц — платонической любовью — в меня! Я бы написала чудесный роман: о любви богатого и бедной (обратное не страшно: богатая ради или из-за бедного сама станет бедной, мужчины легко идут на содержание!) — о любви богатого к бедной, еврея к русской, банкира — к поэту, сплошь на антитезах. Чудесный роман, на котором дико бы нажилась, а Розенталь к этому времени бы обанкротился, и я бы его пригрела. — А? —)


Одновременно с запросом Аде запросила Марка Львовича и вот ответ: «Розенталя зовут Леонард. Это все, что я знаю» — и мой ответ: «Спасибо за имя Розенталя, но без отчества оно мне не годится. („Милый Леонард? Леонард Богданович?“ NB! Все дети без отчества в Рязанской губернии — Богдановичи!) Кроме того, так зовут Дьявола. (Мастер Леонард.) — Знает ли он, что так зовут Дьявола? На шабашах. Если не знает — когда подружусь — расскажу. Я непременно хочу с ним подружиться, особенно если ничего не даст».


Адина кукла волшебна: олицетворение Роскоши, гостья из того мира, куда нам входу нет — даже если бы были миллионы! Это — роскошь безмыслия (бессмыслия). Нужда (думаю об Аде и кукле, о себе и кукле, о мысли и кукле) должна воспитывать не социалистов, так сильно хотящих, а — но такого названия нет — ничего здесь не хотящих: отступников от мира сего. Розовая кукла — и не розовая Адя, в мягких тонах — диккенсовская тема, в резких — тема Достоевского. И, внезапный отскок: а ведь из-за таких кукол стреляются! И Розенталь никогда не влюбится в меня.


Сильнее души мужчины любят тело, но еще сильнее тела — шелка на нем: самую поверхность человека! (А воздух над шелком — поэты!)


И платочек прелестный — павлиний. Георгий уже в присланном чепце, рубашечка еще велика, подождет.


Еще ни разу не гулял, — проклятый климат! Мы потонули в грязи. На час, полтора ежедневно уходим с Алей за шишками или хворостом, — унылые прогулки. Небо неподвижное, ручьи явно-холодные. Сырость, промозглость. Ни просвета.


Эту зиму я провела в тюрьме, — пусть, по отношению к Чека — привилегированной, — все равно тюрьма. Или трюм. Бог все меня испытывает — и не высокие мои качества: терпение мое. Чего он от меня хочет?


Целую Вас и Адю. Не теряйте письма, которое (по словам Ади) мне пишете.


МЦ.


Р. S. Очень прошу Адю написать мне тотчас же, подошло ли письмо Розенталю? Относительно халата Невинный бредит. вразумите его, что ОН (и Редакция) мне подарили коляску.


Париж — Господи! — Вшеноры, 4-го апреля 1925 г.


Дорогая Ольга Елисеевна,


Последнее, что я от Вас получила, было укрепление меня в Георгии — месяца полтора назад, — я тогда только что встала. С тех пор — тишина, глухота, немота. Сережа удивлялся, (я — нет), потом беспокоился (я — нет), наконец написал, — я — нет, ибо наконец разозлилась. Недавно отправила письмо Аде (непременно Адя, а не Ади: «Ади» мне напоминает Колю Савинкова[205 - Савинков Н. В.] и его о-мер-зи-тель-ную мать!)[206 - Савинкова В. Н.] — письмо Аде с твердым обещанием не писать Вам до письма —