никогда, как и Вас, в глаза не видал. Пять лет тому назад ей обо мне написал К. И. Чуковский,[1124 - писатель, литературовед, переводчик.] речь шла о переводе Уайльдовских Epistola in carcere et vinculis,[1125 - Под этим названием вышли в немецком переводе Макса Мейерфельда посмертно опубликованные произведения Оскара Уайльда «De Profundis» («Глубины») и «The suppressed portion of 'De Profundis'» («Запрещенная часть глубин»). Уже существовал перевод «De Profundis» в издании «Сочинения Оскара Уайльда» (М.: Гриф, 1905).] с авторизацией, которую ей легко было достать для меня. Все делалось без моего ведома, Корней Иванович знал, что я бедствую и таким образом устраивал мой заработок. Но французский и английский языки я знаю неполно и нетвердо, до войны говорил на первом и понимал второй, и все это забылось. Сюрпризом, который мне готовил Корней Иванович, я не мог воспользоваться. Но вряд ли он знает, какой бесценный, какой неоценимый подарок он мне сделал. Я приобрел друга тем более чудесного, то есть невероятного, что Раиса Николаевна человек не „от литературы“», и только в самое последнее время я мог убедиться, что мои поделки что-то говорят ей (она мне писала про «Повесть»). По всему я бы должен был быть далек ей. Она живет миром недоступным мне (я бы должен был родиться вновь, и совсем совсем другим, чтобы в нем только найтись, если не очутиться); она иначе представляет себе мой обиход и мою обстановку. Ее занимает движенье европейских вещей, т. е. по ее счастливой непосредственности прямо говорит ей о движущихся под этим глубинах. Я не менее ее люблю Запад, но мне надо было бы уйти от явности, от злобы дня в историю, от заведомости в неизвестность, чтобы свидеться с глубиной, с которой она (т. е. Вы. М. Ц.) сталкивается походя, уже на поверхности. Она — жена большого инженера и профессора, Ю. В. Ломоносова. Они никогда подолгу не заживаются на одном месте — журналы, путешествия, переезды, общественность — все это она, видно, осиливает, смеясь. — И вот, меня волнует один се почерк, и это можно сказать Вам, а не ей, потому что это совсем не то, что может получиться в прямом к ней отнесеньи.


Иногда сюда приезжают просто путешествующие англичане в американцы, ездят, как съездили бы в Индию, или Грецию, или в Тунис. Было два случая, когда это были знакомые Раисы Николаевны с рекомендацией от нее. Так, осенью, мы были в гостинице у некой Ms. М. Kelsey (?М. Ц.),[1126 - Kelsey — председатель Общества культурного сближения с Советской Россией (Филадельфия).] седой, порывистой, горячо во все вникающей, — милой — дамы. В исходе долгой беседы она спросила, не имеется ли чего в переводе из того, что она записала под мою диктовку (я назвал ей с десяток имен прозаических и трех или четырех поэтов) в нет ли статей по-английски или по-французски. И тут жена назвала Вашу статью в «Mercury». (NB! Тут следует чистопастернаковское, в самом прямом смысле отступление, как перед врагом — перед хвалой ему Мирского.[1127 - В статье «The present state of Russian letters» (The London Mercury. 1927. № 93.).] Так же, впрочем, Борис отступает перед всяким (завершенным) делом своих рук.) «Оно (т. е. отступление. М. Ц.) послужило поводом к рассказу о Ломоносовой, а не может быть той дряни, которая этим обстоятельством не была бы обелена. Я уже познакомил Марину Ивановну с нею. Теперь знакомы и Вы».


Это отрывок из письма Бориса Святополку-Мирскому профессору русской литературы в Лондоне, единственному в эмиграции