отъезда, траурную: черную с белым, явно — кукушечью. Да! Вдоль всего Вацлавского[82 - Вацлавское наместье — центральный проспект Праги.] глядели вязаные куртки и платья, причем Невинный на самое дорогое изрекал: «Вот это», так весело и деловито, точно я (или он) вправду собираемся купить.


У остановки 5-го номера столкнулись с Виктором Михайловичем,[83 - В. М. Чернов. К этому времени О. Е. Колбасина-Чернова и В. М. Чернов уже разошлись.] и я, радостно: — «А мы только что проводили Ольгу Елисеевну. Сколько народу было!»


И он, улыбаясь: «Значит, с вокзала?»


Ничего не оставалось, как подтвердить: «Да».


Невинный мялся, и мы его отпустили.


________


У Карбасниковых нас ждало некое охлаждение, выразившееся в форме одной котлеты на брата, без повторения. Съели и котлету и охлаждение.


— «Только ра-а-ади Бога, Марина Ивановна, не беспокойтесь, не приезжайте ни прощаться, ни провожать»,[84 - Предстоял отъезд Карбасниковых в Париж] — раза три сряду, на разные лады, с все возрастающей настойчивостью.


И тетка, как в тромбон: «И мебель увезут».


Перед уходом она кровно оскорбилась на меня за то, что я не смогла ей во всей точности указать, где и как в данный час переходят границу. — «Я же совершенно вне политики, да ведь это ежедневно меняется, откуда мне здесь, в Праге, знать?!»


И она, оскорбленно и хитро подмигивая:


— «Наоборот, как Вам здесь, в Праге, не знать, когда у Вас все друзья политические, — Вы просто не хотите мне сказать!»


Простились холодно: Анна Самойловна, очевидно, почуяла, что я всем ее сущим и будущим отпрыскам (или это только у мужчин отпрыски? у женщин, кажется, птенцы) — или птенцам — предпочитаю хотя бы худшую строку худшего из поэтов — и это вселяло хлад.


Ах, к черту! Надоели чужие гнезда.


А ночью видела во сне Дорогого, — мы с ним переносили груды стекла — всё такие изящные «вещички» — он устраивал квартиру — я помогала, и у него, кроме стаканчиков и рюмочек, ничего не было. Но помню, что я плакала, хотя ничего не разбила, даже проснулась в слезах.


________


Завтра, 18-го, на каком-то вечере чешско-русской «гудьбы» (музыки) встречусь с Завадским,[85 - С. В. Завадский.] передам ему рукописи, в первую голову — Вашу. Сегодня все это приведу в порядок. У меня после двух дней в Праге, а особенно после Невинного, полное чувство высосанности, какие-то сплошные отзвуки Игоревой «ножки» (видите ли — стукнулся!),[86 - Дети Карбасниковых: Игорь (8 лет), Наталья (11 лет), Софья (13 лет).] теткиных политических границ, слонимовского стекла, — хлам! Буду убаюкиваться вязаньем.


________


Рецензию в «Звене» прочла.[87 - Рецензия Г. Адамовича на статью Цветаевой „Кедр. Апология“ и подборку ее стихов, опубликованных в пражском сборнике „Записки наблюдателя“ в 1924 г.] Писавшего — некоего Адамовича — знаю. Он был учеником Гумилева, писал стихотворные натюрморты, — петербуржанин — презирал Москву. Хочу послать эту рецензию Волконскому, а отзыв на нее Волконского — Адамовичу. Пусть потешится один и омрачится другой.


Часть романа Волконского,[88 - Роман „Последний день“] им присланную, почти кончаю: пока — не роман, но блестящая хроника дней и дел. — Царский бал — прием у Витте — убийство Гапона,[89 - Гапон Георгий Аполлонович — священник, агент охранки] — книга, конечно, пойдет.


________


Знаете чувство, охватившее всю группу провожающих, после последнего взмаха последнего платка? — «Как Ольга Елисеевна скоро уехала!» — В один