Булгаков.] из города, служил в Мокропсах, в ресторане, говорил проповедь. 12-го иду с Муной[161 - М. С. Булгакова] к земгорской врачихе, — м. б. поможет мне устроиться в лечебнице бесплатно, — «Охрана матерей и младенцев», 30 крон в день, — дешевле, чем в «Красном кресте». Новый год встречаем во Вшенорах, с Чириковыми и Александрой 3ахаровной. Завтра Аля ждет на елку Ирусю, боюсь, что Маргарита Николаевна обидится, что перерешаю с лечебницей, но ее — вдвое дороже (600 крон за 10 дней), и никаких надежд на даровое лежание.


Уже вечер. Пишу при лампе. В комнатах — весь уют неприюта. Сережа в городе, Аля рисует в новом альбоме и грызет орехи. Я — между плитой (вода для стирки) и письменным столом, как сомнамбула, как мыслящий маятник. Эта зима — наиглушайшая в моей жизни, точно я под снегом. В будущем году — давайте? — приеду в Париж. Посажу вместо себя Катю Рейтлингер или Муну (они меня все так любят!) и приеду. — Ну, на две недели, чтобы опять услышать звук собственного голоса, — своего настоящего — «denn dort bin ich gelogen, wo ich gebogen bin» (ибо где я согнут — я солган!).[162 - Цитата из первой части „О монашеском житии“ „Часослова“ Рильке (нем).] Вы ничего не пишите мне об оказии к Борису Пастернаку, — мне так нужно ему написать, я даже не знаю, дошло ли мое июньское письмо, — ни звука. Во 2-ой книге «Русского Современника»[163 - Стихи Цветаевой „Занавес“ и „Сахара“ были опубликованы в 3-й книге журнала.] — два моих стиха, он дал, я не видела, мне говорили. Осенью это была Святая Елена (с верховыми прогулками и подзорными трубами несдавшегося императора), сейчас это «погребенные под снежной лавиной» или шахта: глухо. А другие живут — тут же рядом в таких же «двух комнатах с плитой и печью», знакомятся, любят, расходятся, вьют и развивают гнезда… Боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по-настоящему, до конца, т. е. без конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души, т. е. тоски, расплесканной и расхлестанной по всему миру и за его пределами. Мне во всем — в каждом человеке и чувстве — тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я не могу жить, т. е. длить, не умею жить во днях, каждый день, — всегда живу вне себя. Эта болезнь неизлечима и зовется: душа.


________


И всё такие разумные люди вокруг, почтительные. Я для них поэт, т. е. некоторая несомненность, с которой считаются. Никому в голову не приходит — любить! А у меня только это в голове (именно в голове!), вне этого мне люди не нужны, остальное все есть.


Целую Вас нежно. Самая приятная новость в конце Алиного письма[164 - В конце письма Ариадны Эфрон, датированного тем же числом рукой С. Я. Эфрона сделана приписка, в которой он сообщает, что „удалось и на январь месяц получить Ваши деньги (400 крон)…“]


МЦ.


Вшеноры, 16-го января 1925 г.


Дорогая Ольга Елисеевна,


Ваше иждивение получено и завтра же будет Вам отправлено. Подала прошение и на февраль, — не знаю, добрая воля Ляцкого. В прошении (свободное творчество!) упомянула о катастрофическом стечении обстоятельств — красноречиво. Написала и подписала за Вас три бумаги (расписку, доверенность Сережи и прошение) — Вы бы удивились аккуратности своего почерка. (Единственное в чем Бог меня лишил размаху!) — Словом, все сошло, — авось, еще сойдет.


________


Сказки дошли, к великому восторгу Али. Читает и переводит каждый день по две страницы, — хватит до седых волос. Читаю и вспоминаю свое детство, — тот особый мир французского духа в доме.