Шатов стоял у запертой своей двери и прислушивался на лестницу; вдруг отскочил.
- Сюда идет, я так и знал! - яростно прошептал он. - Пожалуй, до полночи теперь не отвяжется.
Раздалось несколько сильных ударов кулаком в двери.
- Шатов, Шатов, отопри! - завопил капитан. - Шатов, друг!..

Я пришел к тебе с приветом,
Р-рассказать, что солнце встало,
Что оно гор-р-рьячим светом
По... лесам... затр-р-репетало.
Рассказать тебе, что я проснулся, черт тебя дери,
Весь пр-р-роснулся под...ветвями...
Точно под розгами, ха-ха!
Каждая птичка... просит жажды.
Рассказать, что пить я буду,
Пить... не знаю, пить что буду.*

Ну, да и черт побери с глупым любопытством! Шатов, понимаешь ли ты, как хорошо жить на свете!
- Не отвечайте, -- шепнул мне опять Шатов.
- Отвори же! Понимаешь ли ты, что есть нечто высшее, чем драка... между человечеством; есть минуты блага-а-родного лица... Шатов, я добр; я прощу тебя... Шатов, к черту прокламации, а?
Молчание.
- Понимаешь ли ты, осел, что я влюблен, я фрак купил, посмотри, фрак любви, пятнадцать целковых; капитанская любовь требует светских приличий... Отвори! - дико заревел он вдруг и неистово застучал опять кулаками.
- Убирайся к черту! - заревел вдруг и Шатов.
- Р-р-раб! Раб крепостной, и сестра твоя раба и рабыня... вор-ровка!
- А ты свою сестру продал.
- Врешь! Терплю напраслину, когда могу одним объяснением... понимаешь ли, кто она такова?
- Кто? - с любопытством подошел вдруг к дверям Шатов.
- Да ты понимаешь ли?
- Да уж пойму, ты скажи, кто?
- Я смею сказать! Я всегда всё смею в публике сказать!..
- Ну, навряд смеешь, -- поддразнил Шатов и кивнул мне головой, чтоб я слушал.
- Не смею?
- По-моему, не смеешь.
- Не смею?
- Да ты говори, если барских розог не боишься... Ты ведь трус, а еще капитан!
- Я... я... она... она есть... - залепетал капитан дрожащим, взволнованным голосом.
- Ну? - подставил ухо Шатов.
Наступило молчание по крайней мере на полминуты.
- Па-а-адлец! - раздалось наконец за дверью, и капитан быстро отретировался вниз, пыхтя как самовар, с шумом оступаясь на каждой ступени.
- Нет, он хитер, и пьяный не проговорится, -- отошел от двери Шатов.
- Что же это такое? - спросил я.
Шатов махнул рукой, отпер дверь и стал опять слушать на лестницу; долго слушал, даже сошел вниз потихоньку несколько ступеней. Наконец воротился.
- Не слыхать ничего, не дрался; значит, прямо повалился дрыхнуть. Вам пора идти.
- Послушайте, Шатов, что же мне теперь заключить изо всего этого?
- Э, заключайте что хотите! - ответил он усталым и брезгливым голосом и сел за свой письменный стол.
Я ушел. Одна невероятная мысль всё более и более укреплялась в моем воображении. С тоской думал я о завтрашнем дне...

VII

Этот "завтрашний день", то есть то самое воскресенье, в которое должна была уже безвозвратно решиться участь Степана Трофимовича, был одним из знаменательнейших дней в моей хронике. Это был день неожиданностей, день развязок прежнего и завязок нового, резких разъяснений и еще пущей путаницы. Утром, как уже известно читателю, я обязан был сопровождать моего друга к Варваре Петровне, по ее собственному назначению, а в три часа пополудни я уже должен был быть у Лизаветы Николаевны, чтобы рассказать ей - я сам не знал о чем, и способствовать ей - сам не знал в чем. И между тем всё разрешилось так, как никто бы не предположил. Одним словом, это