Липутин, впрочем вероятно не совсем понимая, что хотел выразить.
- Господа, -- возвысил голос Петр Степанович, в пер вый раз нарушая полушепот, что произвело эффект, -- вы, я думаю, хорошо понимаете, что нам нечего теперь размазывать. Вчера всё было сказано и пережевано, прямо и определенно. Но, может быть, как я вижу по физиономиям, кто-нибудь хочет что-нибудь заявить; в таком случае прошу поскорее. Черт возьми, времени мало, а Эркель может сейчас привести его...
- Он непременно приведет его, -- для чего-то ввернул Толкаченко.
- Если не ошибаюсь, сначала произойдет передача типографии? - осведомился Липутин, опять как бы не понимая, для чего задает вопрос.
- Ну разумеется, не терять же вещи, -- поднял к его лицу фонарь Петр Степанович. - Но ведь вчера все условились, что взаправду принимать не надо. Пусть он укажет только вам точку, где у него тут зарыто; потом сами выроем. Я знаю, что это где-то в десяти шагах от какого-то угла этого грота... Но черт возьми, как же вы это забыли, Липутин? Условлено, что вы встретите его один, а уже потом выйдем мы... Странно, что вы спрашиваете, или вы только так?
Липутин мрачно промолчал. Все замолчали. Ветер колыхал верхушки сосен.
- Я надеюсь, однако, господа, что всякий исполнит свой долг, -- нетерпеливо оборвал Петр Степанович.
- Я знаю, что к Шатову пришла жена и родила ребенка, -- вдруг заговорил Виргинский, волнуясь, торопясь, едва выговаривая слова и жестикулируя. - Зная сердце человеческое... можно быть уверенным, что теперь он не донесет... потому что он в счастии... Так что я давеча был у всех и никого не застал... так что, может быть, теперь совсем ничего и не надо...
Он остановился: у него пресеклось дыхание.
- Если бы вы, господин Виргинский, стали вдруг счастливы, -- шагнул к нему Петр Степанович, -- то отложили бы вы - не донос, о том речи нет, а какой-нибудь рискованный гражданский подвиг, который бы замысли ли прежде счастья и который бы считали своим долгом и обязанностью, несмотря на риск и потерю счастья?
- Нет, не отложил бы! Ни за что бы не отложил! - с каким-то ужасно нелепым жаром проговорил, весь задвигавшись, Виргинский.
- Вы скорее бы захотели стать опять несчастным, чем подлецом?
- Да, да... Я даже совершенно напротив... захотел бы быть совершенным подлецом... то есть нет... хотя вовсе не подлецом, а, напротив, совершенно несчастным, чем подлецом.
- Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, -- что сам же он отчасти рискует пред правительством, хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за что не откажется. Никакое счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому же я не вижу никакого счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.
- Но ведь никто не видал доноса, -- вдруг и настоятельно произнес Шигалев.
- Донос видел я, -- крикнул Петр Степанович, -- он есть, и все это ужасно глупо, господа!
- А я, -- вдруг вскипел Виргинский, -- я протестую... я протестую изо всех сил... Я хочу... Я вот что хочу: я хочу, когда он придет, все мы выйдем и все его спросим: если правда, то с него взять раскаяние, и если честное слово, то отпустить. Во всяком случае - суд; по суду. А не то чтобы всем спрятаться, а потом кидаться.
- На честное слово рисковать общим делом - это верх глупости! Черт возьми, как это глупо, господа, теперь! И какую вы принимаете на себя роль