Прыжова о том, как Иван Яковлевич приведенную к нему больную ударил по животу двумя яблоками, а на другую "болящую сел верхом и стал ее бить по голове яблоком"".[501]
В "Житии Ивана Яковлевича" приведено излюбленное словечко юродивого "кололацы", упоминающееся в материалах к "Бесам" и получившее распространение в журнальной полемике 1860-х годов. Катков, полемизируя с "Современником", употребляет это словечко Ивана Яковлевича, приравнивая взгляды руководителей журнала к бессмысленным выкликаниям юродивого: "Кололацы! Кололацы! А разве многое из того, что преподается и печатается, -- не кололацы? Разве философские статьи, которые помещаются иногда в наших журналах, -- не кололац? ... новые культы, новые жрецы, новые поклонники, новые кололацы, новые суеверия не так благодушны и кротки; они обругают всякого, кто пройдет мимо, и обольют нечистотами всякого, кто решится сказать свое слово, кто изъявит сомнение или потребует испытания; они зажмут себе уши, чтобы не слышать убеждений; они цинически скажут вам, что не знают и знать не хотят того, что они осуждают. С неслыханною в образованных обществах наглостью они будут называть всех и каждого узколобыми, жалкими бедняжками, всех, кроме своих Иванов Яковлевичей и поклонников их".[502] Достоевский в подготовительных материалах к роману применяет слово "кололацы" к деятельности Петра Верховенского: "NB- Так вы думаете, что общее дело всё равно что кололацы? - Я думаю, что в том виде, в котором оно представляется, -- кололацы", и еще один пример: "Кололацы". "У него откровенные кололацы, а у вас те же кололацы, но вы думаете, что величайшая мудрость" (XI, 236, 235).
Тот же Прыжов описал в статье "26 московских лже-пророков, лже-юродивых, дур и дураков" и другого московского "пророка" - Семена Митрича. Из контаминации имен двух юродивых - Семена Митрича и Ивана Яковлевича - Достоевский мог произвести имя своего юродивого Семена Яковлевича.[503]
M С. Альтман отмечает, что вышедшая из монастыря Марья Тимофеевна (Хромоножка) -- "вариант прыжовской Марии Ивановны, тоже хромой, взятой из богадельни".[504] Но сходство этих женских образов ограничивается лишь именем и хромотой обеих. Образ Хромоножки имеет, иные, более сложные, в том числе фольклорные, истоки.
Одним из прототипов капитана Лебядкина, по предположению А. С. Долинина, мог быть П. Н. Горский, второстепенный беллетрист 1850-1860-х годов, с которым Достоевского связывали литературные и личные отношения. "Пьяница, скандалист, мелкий вымогатель, он как бы охотно подчеркивал, с каким-то сладострастием, но и не без надрыва, свою нравственную низость, себя противопоставляя людям "порядочным" и в то же время язвительно-зло и умно над ними издеваясь".[505] Горский, подобно Лебядкину, "был также "штабс-капитан в отставке", писал и печатал разного рода вирши, и патриотические, и сатирические, козырял своей бывшей военной карьерой и в пьяном виде является таким же деспотом со своей любовницей М. Браун, как Лебядкин с сестрой-хромоножкой. Кроме того, у Горского в его очерке "Бедные жильцы" выведен "регистратор Лебядкин", упоминаемый и в "Высокой любви"".[506]
Образ Федьки Каторжного (в подготовительных материалах этот персонаж фигурирует под фамилией то Куликова, то Кулишова) также, по-видимому, восходит к реальному прототипу - арестанту Куликову, изображенному Достоевским в "Записках из Мертвого дома" и в плане к "Житию великого грешника" (разбойник Куликов-Кулишов).[507]
А. Л. Бем отметил, что "имя "Федька Каторжный" стоит в