петербургской среде, в которой он вращался в последнее время, держал себя необыкновенно надменно. Встреча в Петербурге с воротившимся из-за границы Николаем Всеволодовичем чуть не свела его с ума. В настоящий момент, стоя на барьере, он находился в страшном беспокойстве. Ему всё казалось, что еще как-нибудь не состоится дело, малейшее промедление бросало его в трепет. Болезненное впечатление выразилось в его лице, когда Кириллов, вместо того чтобы подать знак для битвы, начал вдруг говорить, правда для проформы, о чем сам заявил во всеуслышание:
- Я только для проформы; теперь, когда уже пистолеты в руках и надо командовать, не угодно ли в последний раз помириться? Обязанность секунданта.
Как нарочно, Маврикий Николаевич, до сих пор молчавший, но с самого вчерашнего дня страдавший про себя за свою уступчивость и потворство, вдруг подхватил мысль Кириллова и тоже заговорил:
- Я совершенно присоединяюсь к словам господина Кириллова... эта мысль, что нельзя мириться на барьере, есть предрассудок, годный для французов... Да я и не понимаю обиды, воля ваша, я давно хотел сказать... потому что ведь предлагаются всякие извинения, не так ли?
Он весь покраснел. Редко случалось ему говорить так много и с таким волнением.
- Я опять подтверждаю мое предложение представить всевозможные извинения, -- с чрезвычайною поспешностию подхватил Николай Всеволодович.
- Разве это возможно? - неистово вскричал Гаганов, обращаясь к Маврикию Николаевичу и в исступлении топнув ногой. - Объясните вы этому человеку, если вы секундант, а не враг мой, Маврикий Николаевич (он ткнул пистолетом в сторону Николая Всеволодовича), -- что такие уступки только усиление обиды! Он не находит возможным от меня обидеться!.. Он позора не находит уйти от меня с барьера! За кого же он принимает меня после этого, в ваших глазах... а вы еще мой секундант! Вы только меня раздражаете, чтоб я не попал. - Он топнул опять ногой, слюня брызгала с его губ.
- Переговоры кончены. Прошу слушать команду! - изо всей силы вскричал Кириллов. - Раз! Два! Три!
Со словом три противники направились друг на друга. Гаганов тотчас же поднял пистолет и на пятом или шестом шаге выстрелил. На секунду приостановился и, уверившись, что дал промах, быстро подошел к барьеру. Подошел и Николай Всеволодович, поднял пистолет, но как-то очень высоко, и выстрелил совсем почти не целясь. Затем вынул платок и замотал в него мизинец правой руки. Тут только увидели, что Артемий Павлович не совсем промахнулся, но пуля его только скользнула по пальцу, по суставной мякоти, не тронув кости; вышла ничтожная царапина. Кириллов тотчас же заявил, что дуэль, если противники не удовлетворены, продолжается.
- Я заявляю, -- прохрипел Гаганов (у него пересохло горло), опять обращаясь к Маврикию Николаевичу, -- что этот человек (он ткнул опять в сторону Ставрогина) выстрелил нарочно на воздух... умышленно... Это опять обида! Он хочет сделать дуэль невозможною!
- Я имею право стрелять как хочу, лишь бы происходило по правилам, -- твердо заявил Николай Всеволодович.
- Нет, не имеет! Растолкуйте ему, растолкуйте! - кричал Гаганов.
- Я совершенно присоединяюсь к мнению Николая Всеволодовича, -- возгласил Кириллов.
- Для чего он щадит меня? - бесновался Гаганов, не слушая. - Я презираю его пощаду... Я плюю... Я...
- Даю слово, что я вовсе не хотел вас оскорблять, -- с нетерпением проговорил Николай Всеволодович, -- я выстрелил вверх потому, что не хочу более никого убивать, вас ли,