и не находя надлежащего тона, -- вы хотите, чтоб я ушел, для уединения, чтобы сосредоточиться; но всё это опасные признаки для вас же, для вас же первого. Вы хотите много думать. По-моему, лучше бы не думать, а так. И вы, право, меня беспокоите.
- Мне только одно очень скверно, что в ту минуту будет подле меня гадина, как вы.
- Ну, это-то всё равно. Я, пожалуй, в то время выйду и постою на крыльце. Если вы умираете и так неравнодушны, то... всё это очень опасно. Я выйду на крыльцо, и предположите, что я ничего не понимаю и что я безмерно ниже вас человек.
- Нет, вы не безмерно; вы со способностями, но очень много не понимаете, потому что вы низкий человек.
- Очень рад, очень рад. Я уже сказал, что очень рад доставить развлечение... в такую минуту.
- Вы ничего не понимаете.
- То есть я... во всяком случае я слушаю с уважением.
- Вы ничего не можете; вы даже теперь мелкой злобы спрятать не можете, хоть вам и невыгодно показывать. Вы меня разозлите, и я вдруг захочу еще полгода.
Петр Степанович посмотрел на часы.
- Я ничего никогда не понимал в вашей теории, но знаю, что вы не для нас ее выдумали, стало быть, и без нас исполните. Знаю тоже, что не вы съели идею, а вас съела идея, стало быть, и не отложите.
- Как? Меня съела идея?
- Да.
- А не я съел идею? Это хорошо. У вас есть маленький ум. Только вы дразните, а я горжусь.
- И прекрасно, и прекрасно. Это именно так и надо, чтобы вы гордились.
- Довольно; вы допили, уходите.
- Черт возьми, придется, -- привстал Петр Степанович. - Однако все-таки рано. Послушайте, Кириллов, у Мясничихи застану я того человека, понимаете? Или и она наврала?
- Не застанете, потому что он здесь, а не там.
- Как здесь, черт возьми, где?
- Сидит в кухне, ест и пьет.
- Да как он смел? - гневно покраснел Петр Степанович. - Он обязан был ждать... вздор! У него ни паспорта, ни денег!
- Не знаю. Он пришел проститься; одет и готов. Уходит и не воротится. Он говорил, что вы подлец, и не хочет ждать ваших денег.
- А-а! Он боится, что я... ну, да я и теперь могу его, если... Где он, в кухне?
Кириллов отворил боковую дверь в крошечную темную комнату; из этой комнаты тремя ступенями вниз сходили в кухню, прямо в ту отгороженную каморку, в которой обыкновенно помещалась кухаркина кровать. Здесь-то в углу, под образами, и сидел теперь Федька за тесовым непокрытым столом. На столе пред ним помещался полуштоф, на тарелке хлеб и на глиняной посудине холодный кусок говядины с картофелем. Он закусывал с прохладой и был уже вполпьяна, но сидел в тулупе и, очевидно, совсем готовый в поход. За перегородкой закипал самовар, но не для Федьки, а сам Федька обязательно раздувал и наставлял его, вот уже с неделю или более, каждую ночь для "Алексея Нилыча-с, ибо оченно привыкли, чтобы чай по ночам-с". Я сильно думаю, что говядину с картофелем, за неимением кухарки, зажарил для Федьки еще с утра сам Кириллов.
- Это что ты выдумал? - вкатился вниз Петр Степанович. - Почему не ждал, где приказано?
И он с размаху стукнул по столу кулаком.
Федька приосанился.
- Ты постой, Петр Степанович, постой, -- щеголевато отчеканивая каждое слово, заговорил он, -- ты первым долгом здесь должен понимать, что ты на благородном визите у господина Кириллова, Алексея Нилыча, у которого всегда сапоги чистить можешь, потому он пред тобой образованный ум, а ты всего только - тьфу!
И он щеголевато отплевался в сторону сухим плевком. Видна была надменность,