сказали?
- Я сказал: on trouve toujours plus de moines que de raison, и так как я с этим...
- Это, верно, не ваше: вы, верно, откудова-нибудь взяли?
- Это Паскаль сказал.*
- Так я и думала... что не вы! Почему вы сами никогда так не скажете, так коротко и метко, а всегда так длинно тянете? Это гораздо лучше, чем давеча про административный восторг...
- Ma foi, chère...[27] почему? Во-первых, потому, вероятно, что я все-таки не Паскаль, et puis...[28] во-вторых, мы, русские, ничего не умеем на своем языке сказать... По кранней мере до сих пор ничего еще не сказали...
- Гм! Эго, может быть, и неправда. По крайней мере вы бы записывали и запоминали такие слова, знаете, в случае разговора... Ах, Степан Трофимович, я с вами серьезно, серьезно ехала говорить!
- Chère, chère amie![29]
- Теперь, когда все эти Лембки, все эти Кармазиновы... О боже, как вы опустились! О, как вы меня мучаете!.. Я бы желала, чтоб эти люди чувствовали к вам уважение, потому что они пальца вашего, вашего мизинца не стоят, а вы как себя держите? Что они увидят? Что я им покажу? Вместо того чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы читаете одного только Поль де Кока и ничего не пишете, тогда как все они там пишут; всё ваше время уходит на болтовню. Можно ли, позволительно ли дружиться с такою сволочью, как ваш неразлучный Липутин?
- Почему же он мой и неразлучный? - робко протестовал Степан Трофимович.
- Где он теперь? - строго и резко продолжала Варвара Петровна.
- Он... он вас беспредельно уважает и уехал в С - к, после матери получить наследство.
- Он, кажется, только и делает что деньги получает. Что Шатов? Всё то же?
- Irascible, mais bon.[30]
- Терпеть не могу вашего Шатова; и зол, и о себе много думает!
- Как здоровье Дарьи Павловны?
- Вы это про Дашу? Что это вам вздумалось? - любопытно поглядела на него Варвара Петровна. - Здорова, у Дроздовых оставила... Я в Швейцарии что-то про вашего сына слышала, дурное, а не хорошее.
- Oh, c'est une histoire bien bête! Je vous attendais, ma bonne amie, pour vous raconter...[31]
- Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь стали смеяться... Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не доедет! А тут и без того всему рады... Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить человека!
Степан Трофимович "пощадил человека", но удалился в смущении.

V

Дурных привычек действительно завелось у нашего друга немало, особенно в самое последнее время. Он видимо и быстро опустился, и это правда, что он стал неряшлив. Пил больше, стал слезливее и слабее нервами; стал уж слишком чуток к изящному. Лицо его получило странную способность изменяться необыкновенно быстро, с самого, например, торжественного выражения на самое смешное и даже глупое. Не выносил одиночества и беспрерывно жаждал, чтоб его поскорее развлекли. Надо было непременно рассказать ему какую-нибудь сплетню, городской анекдот, и притом ежедневно новое. Если же долго никто не приходил, то он тоскливо бродил по комнатам, подходил к окну, в задумчивости жевал губами, вздыхал глубоко, а под конец чуть не хныкал. Он всё что-то