хотите, я...
- Нет, нет, а пока я буду бегать (о, я притащу Виргинскую!), вы иногда подходите к моей лестнице и тихонько прислушивайтесь, но не смейте входить, вы ее испугаете, ни за что не входите, вы только слушайте... на всякий ужасный случай. Ну, если что крайнее случится, тогда войдите.
- Понимаю. Денег еще рубль. Вот. Я хотел завтра курицу, теперь не хочу. Бегите скорей, бегите изо всей силы. Самовар всю ночь.
Кириллов ничего не знал о намерениях насчет Шатова, да и прежде никогда не знал о всей степени опасности, ему угрожающей. Знал только, что у него какие-то старые счеты с "теми людьми", и хотя сам был в это дело отчасти замешан сообщенными ему из-за границы инструкциями (впрочем, весьма поверхностными, ибо близко он ни в чем не участвовал), но в последнее время он всё бросил, все поручения, совершенно устранил себя от всяких дел, прежде же всего от "общего дела", и предался жизни созерцательной. Петр Верховенский в заседании хотя и позвал Липутина к Кириллову, чтоб удостовериться, что тот примет в данный момент "дело Шатова" на себя, но, однако, в объяснениях с Кирилловым ни слова не сказал про Шатова, даже не намекнул, -- вероятно считая неполитичным, а Кириллова даже и неблагонадежным, и оставив до завтра, когда уже всё будет сделано, а Кириллову, стало быть, будет уже "всё равно"; по крайней мере, так рассуждал о Кириллове Петр Степанович. Липутин тоже очень заметил, что о Шатове, несмотря на обещание, ни слова не было упомянуто, но Липутин был слишком взволнован, чтобы протестовать.
Как вихрь бежал Шатов в Муравьиную улицу, проклиная расстояние и не видя ему конца.
Надо было долго стучать у Виргинского: все давно уже спали. Но Шатов изо всей силы и безо всякой церемонии заколотил в ставню. Цепная собака на дворе рвалась и заливалась злобным лаем. Собаки всей улицы подхватили; поднялся собачий гам.
- Что вы стучите и чего вам угодно? - раздался наконец у окна мягкий и несоответственный "оскорблению" голос самого Виргинского. Ставня приотворилась, открылась и форточка.
- Кто там, какой подлец? - злобно провизжал уже совершенно соответственный оскорблению женский голос старой девы, родственницы Виргинского.
- Я, Шатов, ко мне воротилась жена и теперь сейчас родит...
- Ну пусть и родит, убирайтесь!
- Я за Ариной Прохоровной, я не уйду без Арины Прохоровны!
- Не может она ко всякому ходить. По ночам особая практика... Убирайтесь к Макшеевой и не смейте шуметь! - трещал обозленный женский голос. Слышно было, как Виргинский останавливал; но старая дева его отталкивала и не уступала.
- Я не уйду! - прокричал опять Шатов.
- Подождите, подождите же! - прикрикнул наконец Виргинский, осилив деву. - Прошу вас, Шатов, подождать пять минут, я разбужу Арину Прохоровну, и, пожалуйста, не стучите и не кричите... О, как всё это ужасно!
Через пять бесконечных минут явилась Арина Прохоровна.
- К вам жена приехала? - послышался из форточки ее голос и, к удивлению Шатова, вовсе не злой, а так только по-обыкновенному повелительный; но Арина Прохоровна иначе и не могла говорить.
- Да, жена, и родит.
- Марья Игнатьевна?
- Да, Марья Игнатьевна. Разумеется, Марья Игнатьевна!
Наступило молчание. Шатов ждал. В доме перешептывались.
- Она давно приехала? - спросила опять madame Виргинская.
- Сегодня вечером, в восемь часов. Пожалуйста, по скорей.
Опять пошептались, опять как будто посоветовались.
- Слушайте, вы не ошибаетесь? Она сама вас послала за мной?
- Нет,