каламбур готов. Есть преступление, нет преступления; правды нет, праведников нет*; атеизм, дарвинизм, московские колокола... Но увы, он уже не верит в московские колокола; Рим, лавры... но он даже не верит в лавры... Тут казенный припадок байроновской тоски, гримаса из Гейне, что-нибудь из Печорина, -- и пошла, и пошла, засвистала машина... "А впрочем, похвалите, похвалите, я ведь это ужасно люблю; я ведь это только так говорю, что кладу перо; подождите, я еще вам триста раз надоем, читать устанете...".
Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос:
- Господи, какой вздор!
Это выскочило невольно и, я уверен, безо всякой демонстрации. Просто устал человек. Но господин Кармазинов приостановился, насмешливо поглядел на публику и вдруг просюсюкал с осанкою уязвленного камергера:
- Я, кажется, вам, господа, надоел порядочно?
Вот в том-то и вина его, что он первый заговорил; ибо, вызывая таким образом на ответ, тем самым дал возможность всякой сволочи тоже заговорить и, так сказать, даже законно, тогда как если б удержался, то посморкались-посморкались бы, и сошло бы как-нибудь... Может быть, он ждал аплодисмента в ответ на свой вопрос; но аплодисмента не раздалось; напротив, все как будто испугались, съежились и притихли.
- Вы вовсе никогда не видали Анк Марция, это всё слог, -- раздался вдруг один раздраженный, даже как бы наболевший голос.
- Именно, -- подхватил сейчас же другой голос, -- нынче нет привидений, а естественные науки. Справьтесь с естественными науками.
- Господа, я менее всего ожидал таких возражений, -- ужасно удивился Кармазинов. Великий гений совсем отвык в Карлсруэ от отечества.
- В наш век стыдно читать, что мир стоит на трех рыбах, -- протрещала вдруг одна девица. - Вы, Кармазинов, не могли спускаться в пещеры к пустыннику. Да и кто говорит теперь про пустынников?
- Господа, всего более удивляет меня, что это так серьезно. Впрочем... впрочем, вы совершенно правы. Никто более меня не уважает реальную правду...
Он хоть и улыбался иронически, но сильно был поражен. Лицо его так и выражало: "Я ведь не такой, как вы думаете, я ведь за вас, только хвалите меня, хвалите больше, как можно больше, я это ужасно люблю...".
- Господа, -- прокричал он наконец, уже совсем уязвленный, -- я вижу, что моя бедная поэмка не туда попала. Да и сам я, кажется, не туда попал.
- Метил в ворону, а попал в корову, -- крикнул во всё горло какой-то дурак, должно быть пьяный, и на него, уж конечно, не надо бы обращать внимания. Правда, раздался непочтительный смех.
- В корову, говорите вы? - тотчас же подхватил Кармазинов. Голос его становился всё крикливее. - На счет ворон и коров я позволю себе, господа, удержаться. Я слишком уважаю даже всякую публику, чтобы позволить себе сравнения, хотя бы и невинные; но я думал...
- Однако вы, милостивый государь, не очень бы... - прокричал кто-то из задних рядов.
- Но я полагал, что, кладя перо и прощаясь с читателем, буду выслушан...
- Нет, нет, мы желаем слушать, желаем, -- раздалось несколько осмелившихся наконец голосов из первого ряда.
-