горячо говорите.
- Давеча? Давеча было смешно, -- ответил он с улыбкой, -- я не люблю бранить и никогда не смеюсь, -- прибавил он грустно.
- Да, невесело вы проводите ваши ночи за чаем. - Я встал и взял фуражку.
- Вы думаете? - улыбнулся он с некоторым удивлением. - Почему же? Нет, я... я не знаю, -- смешался он вдруг, -- не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь мучил, -- заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.
- А скажите, если позволите, почему вы не так правильно по-русски говорите? Неужели за границей в пять лет разучились?
- Разве я неправильно? Не знаю. Нет, не потому, что за границей. Я так всю жизнь говорил... мне всё равно.
- Еще вопрос более деликатный: я совершенно вам верю, что вы не склонны встречаться с людьми и мало с людьми говорите. Почему вы со мной теперь разговорились?
- С вами? Вы давеча хорошо сидели и вы... впрочем, всё равно... вы на моего брата очень похожи, много, чрезвычайно, -- проговорил он покраснев, -- он семь лет умер; старший*, очень, очень много.
- Должно быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей.
- Н-нет, он мало говорил; он ничего не говорил. Я вашу записку отдам.
Он проводил меня с фонарем до ворот, чтобы запереть за мной. "Разумеется, помешанный", -- решил я про себя. В воротах произошла новая встреча.

IX

Только что я занес ногу за высокий порог калитки, вдруг чья-то сильная рука схватила меня за грудь.
- Кто сей? - взревел чей-то голос, -- друг или не друг? Кайся!
- Это наш, наш! - завизжал подле голосок Липутина, -- это господин Г-в, классического воспитания и в связях с самым высшим обществом молодой человек.
- Люблю, коли с обществом, кла-сси-чес... значит, о-бразо-о-ваннейший... отставной капитан Игнат Лебядкин, к услугам мира и друзей... если верны, если верны, подлецы!
Капитан Лебядкин, вершков десяти росту*, толстый, мясистый, курчавый, красный и чрезвычайно пьяный, едва стоял предо мной и с трудом выговаривал слова. Я, впрочем, его и прежде видал издали.
- А, и этот! - взревел он опять, заметив Кириллова, который всё еще не уходил с своим фонарем; он поднял было кулак, но тотчас опустил его.
- Прощаю за ученость! Игнат Лебядкин - образо-о-ваннейший...

Любви пылающей граната
Лопнула в груди Игната.
И вновь заплакал горькой мукой
По Севастополю безрукий.

- Хоть в Севастополе не был и даже не безрукий*, но каковы же рифмы! - лез он ко мне с своею пьяною рожей.
- Им некогда, некогда, они домой пойдут, -- уговаривал Липутин, -- они завтра Лизавете Николаевне перескажут.
- Лизавете!.. - завопил он опять, -- стой-нейди! Варьянт:

И порхает звезда на коне
В хороводе других амазонок;
Улыбается с лошади мне
Ари-сто-кратический ребенок.
"Звезде-амазонке".

- Да ведь это же гимн! Это гимн, если ты не осел! Бездельники не понимают! Стой! - уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо всех сил в калитку. - Передай, что я рыцарь чести, а Дашка... Дашку я двумя пальцами... крепостная раба и не смеет...
Тут он упал, потому что я с силой вырвался у него из рук и побежал по улице. Липутин увязался за мной.
- Его Алексей Нилыч подымут. Знает ли, что я сейчас от него узнал? - болтал он впопыхах. - Стишки то слышали? Ну, вот он эти самые стихи к "Звезде-амазонке" запечатал и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своею