им совестно? Ведь тебе не совестно?
- Да и мне совестно, а он губернатор.
- А ты свинья.
- В жизнь мою не видывала такого самого обыкновенного бала, -- ядовито проговорила подле самой Юлии Михайловны одна дама, очевидно с желанием быть услышанною. Эта дама была лет сорока, плотная и нарумяненная, в ярком шелковом платье; в городе ее почти все знали, но никто не принимал. Была она вдова статского советника, оставившего ей деревянный дом и скудный пенсион, но жила хорошо и держала лошадей. Юлии Михайловне, месяца два назад, сделала визит первая, но та не приняла ее.
- Так точно и предвидеть было возможно-с, -- прибавила она, нагло заглядывая в глаза Юлии Михайловне.
- А если могли предвидеть, то зачем же пожаловали? - не стерпела Юлия Михайловна.
- Да по наивности-с, -- мигом отрезала бойкая дама и вся так и всполохнулась (ужасно желая сцепиться); но генерал стал между ними:
- Chère dame,[205] - наклонился он к Юлии Михайловне, -- право бы уехать. Мы их только стесняем, а без нас они отлично повеселятся. Вы всё исполнили, открыли им бал, ну и оставьте их в покое... Да и Андрей Антонович не совсем, кажется, чувствует себя у-до-вле-тво-рительно... Чтобы не случилось беды?
Но уже было поздно.
Андрей Антонович всё время кадрили смотрел на танцующих с каким-то гневливым недоумением, а когда начались отзывы в публике, начал беспокойно озираться кругом. Тут в первый раз бросились ему в глаза некоторые буфетные личности; взгляд его выразил чрезвычайное удивление. Вдруг раздался громкий смех над одною проделкой в кадрили: издатель "грозного непетербургского издания", танцевавший с дубиной в руках, почувствовав окончательно, что не может вынести на себе очков "честной русской мысли", и не зная, куда от нее деваться, вдруг, в последней фигуре, пошел навстречу очкам вверх ногами, что, кстати, и должно было обозначать постоянное извращение вверх ногами здравого смысла в "грозном непетербургском издании". Так как один Лямшин умел ходить вверх ногами, то он и взялся представлять издателя с дубиной. Юлия Михайловна решительно не знала, что будут ходить вверх ногами. "От меня это утаили, утаили", -- повторяла она мне потом в отчаянии и негодовании. Хохот толпы приветствовал, конечно, не аллегорию, до которой никому не было дела, а просто хождение вверх ногами во фраке с фалдочками. Лембке вскипел и затрясся.
- Негодяй! - крикнул он, указывая на Лямшина. - Схватить мерзавца, обернуть... обернуть его ногами... головой... чтоб голова вверху... вверху!
Лямшин вскочил на ноги. Хохот усиливался.
- Выгнать всех мерзавцев, которые смеются! - предписал вдруг Лембке. Толпа загудела и загрохотала.
- Этак нельзя, ваше превосходительство.
- Публику нельзя ругать-с.
- Сам дурак! - раздался голос откуда-то из угла.
- Флибустьеры! - крикнул кто-то из другого конца.
Лембке быстро обернулся на крик и весь побледнел. Тупая улыбка показалась на его губах, -- как будто он что-то вдруг понял и вспомнил.
- Господа, -- обратилась Юлия Михайловна к надвигавшейся толпе, в то же время увлекая за собою мужа, -- господа, извините Андрея Антоновича, Андрей Антонович нездоров... извините... простите его, господа!
Я именно слышал, как она сказала: "простите". Сцена была очень быстра. Но я решительно помню, что часть публики уже в это самое время устремилась вон из зала, как бы в испуге, именно после этих слов Юлии Михайловны. Я даже запоминаю один истерический женский крик сквозь слезы:
- Ах, опять как давеча!