ее. Мне показывали эти здешние прокламации. На них смотрят с недоумением, потому что всех пугает форма, но все, однако, уверены в их могуществе, хотя бы и не сознавая того. Все давно падают, и все давно знают, что не за что ухватиться. Я уже потому убежден в успехе этой таинственной пропаганды, что Россия есть теперь по преимуществу то место в целом мире, где всё что угодно может произойти без малейшего отпору. Я понимаю слишком хорошо, почему русские с состоянием все хлынули за границу, и с каждым годом больше и больше. Тут просто инстинкт. Если кораблю потонуть, то крысы первые из него выселяются. Святая Русь - страна деревянная, нищая и... опасная, страна тщеславных нищих в высших слоях своих, а в огромном большинстве живет в избушках на курьих ножках. Она обрадуется всякому выходу, стоит только растолковать. Одно правительство еще хочет сопротивляться, но машет дубиной в темноте и бьет по своим. Тут всё обречено и приговорено. Россия, как она есть, не имеет будущности. Я сделался немцем и вменяю это себе в честь.
- Нет, вы вот начали о прокламациях; скажите всё, как вы на них смотрите?
- Их все боятся, стало быть, они могущественны. Они открыто обличают обман и доказывают, что у нас не за что ухватиться и не на что опереться. Они говорят громко, когда все молчат. В них всего победительнее (несмотря на форму) эта неслыханная до сих пор смелость засматривать прямо в лицо истине. Эта способность смотреть истине прямо в лицо принадлежит одному только русскому поколению. Нет, в Европе еще не так смелы: там царство каменное, там еще есть на чем опереться. Сколько я вижу и сколько судить могу, вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Мне нравится, что это так смело и безбоязненно выражено. Нет, в Европе еще этого не поймут, а у нас именно на это-то и набросятся. Русскому человеку честь одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю. Открытым "правом на бесчестье" его скорей всего увлечь можно.* Я поколения старого и, признаюсь, еще стою за честь, но ведь только по привычке. Мне лишь нравятся старые формы, положим по малодушию; нужно же как-нибудь дожить век.
Он вдруг приостановился.
"Однако я говорю-говорю, -- подумал он, -- а он всё молчит и высматривает. Он пришел затем, чтоб я задал ему прямой вопрос. А я и задам".
- Юлия Михайловна просила меня как-нибудь обманом у вас выпытать, какой это сюрприз вы готовите к балу послезавтра? - вдруг спросил Петр Степанович.
- Да, это действительно будет сюрприз, и я действительно изумлю... - приосанился Кармазинов, -- но я не скажу вам, в чем секрет.
Петр Степанович не настаивал.
- Здесь есть какой-то Шатов, -- осведомился великий писатель, -- и, вообразите, я его не видал.
- Очень хорошая личность. А что?
- Так, он про что-то там говорит. Ведь это он по щеке ударил Ставрогина?
- Он.
- А о Ставрогине как вы полагаете?
- Не знаю; волокита какой-то.
Кармазинов возненавидел Ставрогина, потому что тот взял привычку не замечать его вовсе.
- Этого волокиту, -- сказал он, хихикая, -- если у нас осуществится когда-нибудь то, о чем проповедуют в прокламациях, вероятно, вздернут первого на сук.
- Может, и раньше, -- вдруг сказал Петр Степанович
- Так и следует, -- уже не смеясь и как-то слишком серьезно поддакнул Кармазинов.
- А вы уж это раз говорили, и, знаете, я ему передал.
- Как, неужто передали? - рассмеялся опять Кармазинов.
- Он сказал, что если его на сук, то вас довольно и