объявить с негодованием, что вы были жертвою сумасшедшего человека. Потому что ведь это сумасшедший, и больше ничего. О нем так и доложить надо. Я этих кусающихся терпеть не могу. Я, пожалуй, сам еще пуще говорю, но ведь не с кафедры же. А они теперь как раз кричат про сенатора.
- Про какого сенатора? Кто кричит?
- Видите ли, я сам ничего не понимаю. Вам, Юлия Михайловна, ничего не известно про какого-нибудь сенатора?
- Сенатора?
- Видите ли, они убеждены, что сюда назначен сенатор, а что вас сменяют из Петербурга. Я от многих слышал.
- И я слышал, -- подтвердил я.
- Кто это говорил? - вся вспыхнула Юлия Михайловна.
- То есть кто заговорил первый? Почем я знаю. А так, говорят. Масса говорит. Вчера особенно говорили. Все как-то уж очень серьезны, хоть ничего не разберешь. Конечно, кто поумнее и покомпетентнее - не говорят, но и из тех иные прислушиваются.
- Какая низость! И... какая глупость!
- Ну так вот именно вам теперь и явиться, чтобы показать этим дуракам.
- Признаюсь, я сама чувствую, что я даже обязана, но... что если ждет другой позор? Что если не соберутся? Ведь никто не приедет, никто, никто!
- Экой пламень! Это они-то не приедут? А платья нашитые, а костюмы девиц? Да я от вас после этого как от женщины отрекаюсь. Вот человекознание!
- Предводительша не будет, не будет!
- Да что тут, наконец, случилось! Почему не приедут? - вскричал он наконец в злобном нетерпении.
- Бесславие, позор - вот что случилось. Было я не знаю что, но такое, после чего мне войти невозможно.
- Почему? Да вы-то, наконец, чем виноваты? С чего вы берете вину на себя? Не виновата ли скорее публика, ваши старцы, ваши отцы семейств? Они должны были негодяев и шелопаев сдержать, -- потому что тут ведь одни шелопаи да негодяи, и ничего серьезного. Ни в каком обществе и нигде одною полицией не управишься. У нас каждый требует, входя, чтоб за ним особого кварташку отрядили его оберегать. Не понимают, что общество оберегает само себя. А что у нас делают отцы семейств, сановники, жены, девы в подобных обстоятельствах? Молчат и дуются. Даже настолько, чтобы шалунов сдержать, общественной инициативы недостает.
- Ах, это золотая правда! Молчат, дуются и... озираются.
- А коли правда, вам тут ее и высказать, вслух, гордо, строго. Именно показать, что вы не разбиты. Именно этим старичкам и матерям. О, вы сумеете, у вас есть дар, когда голова ясна. Вы их сгруппируете - и вслух, и вслух. А потом корреспонденцию в "Голос" и в "Биржевые". Постойте, я сам за дело возьмусь, я вам всё устрою. Разумеется, побольше внимания, наблюдать буфет; просить князя, просить господина... Не можете же вы нас оставить, monsieur, когда именно надо всё вновь начинать. Ну и, наконец, вы под руку с Андреем Антоновичем. Как здоровье Андрея Антоновича?
- О, как несправедливо, как неверно, как обидно судили вы всегда об этом ангельском человеке! - вдруг, с неожиданным порывом и чуть не со слезами, вскричала Юлия Михайловна, поднося платок к глазам. Петр Степанович в первое мгновение даже осекся:
- Помилуйте, я... да я что же... я всегда...
- Вы никогда, никогда! Никогда вы не отдавали ему справедливости!
- Никогда не поймешь женщину! - проворчал Петр Степанович с кривою усмешкой.
- Это самый правдивый, самый деликатный, самый ангельский человек! Самый добрый человек!
- Помилуйте, да я что ж насчет доброты... я всегда отдавал насчет доброты...
- Никогда! Но оставим. Я слишком неловко вступилась. Давеча этот