дешевенького, каламбурного вольнодумства, так процветавшего в его время, по крайней мере теперь утешил себя каламбурчиком, но ненадолго.
- О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! - воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, -- почему бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья - si le miracle existe?[88] Ну что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit![89] О, как я любил ее! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!
- Но про кого вы говорите; и я вас не понимаю! - спросил я с удивлением.
- Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не будет, иначе только силой потащат меня под этот ce qu'on appelle le[90] венец!
Я в первый раз слышал это признание и так энергически высказанное. Не скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться. Я был не прав.
- Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! - всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, -- теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и - о, что же он не едет! О сын мой, о мой Петруша... и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но... laissez-moi, mon ami,[91] я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous,[92] двенадцать часов...

Глава четвертая
Хромоножка


I

Шатов не заупрямился и, по записке моей, явился в полдень к Лизавете Николаевне. Мы вошли почти вместе: я тоже явился сделать мой первый визит. Они все, то есть Лиза, мама и Маврикий Николаевич, сидели в большой зале и спорили. Мама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано, и когда та начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот. Маврикий Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и стал уверять, что вальс тот самый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и с трудом даже ходила. У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и делала, что капризничала и ко всем придиралась, несмотря на то что Лизу всегда побаивались. Приходу нашему обрадовались. Лиза покраснела от удовольствия и, проговорив мне merci, конечно за Шатова, пошла к нему, любопытно его рассматривая.
Шатов неуклюже остановился в дверях. Поблагодарив его за приход, она подвела его к мама.
- Это господин Шатов, про которого я вам говорила, а это вот господин Г-в, большой друг мне и Степану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вчера тоже познакомился.
- А который профессор?
- А профессора вовсе и нет, мама.
- Нет, есть, ты сама говорила, что будет профессор; верно, вот этот, -- она брезгливо указала на Шатова.
- Вовсе никогда я вам не говорила, что будет профессор. Господин Г-в служит, а господин Шатов - бывший студент.
- Студент, профессор, всё одно из университета. Тебе только бы спорить. А швейцарский был в усах и с бородкой.
- Это мама сына Степана Трофимовича всё профессором называет, -- сказала Лиза и увела Шатова на другой конец залы на диван.
- Когда у ней ноги распухнут, она всегда такая, вы понимаете, больная, -- шепнула она Шатову, продолжая рассматривать его всё с тем же чрезвычайным любопытством и особенно его вихор на голове.
- Вы военный? -