буфете и наблюдаю, -- прошептал он с видом виноватого школьника, впрочем нарочно подделанным, чтобы еще более ее раздразнить. Та вспыхнула от гнева.
- Хоть бы теперь-то вы меня не обманывали, наглый человек! - вырвалось у ней почти громко, так что в публике услышали. Петр Степанович отскочил, чрезвычайно довольный собой.
Трудно было бы представить более жалкую, более пошлую, более бездарную и пресную аллегорию, как эта "кадриль литературы". Ничего нельзя было придумать менее подходящего к нашей публике; а между тем придумывал ее, говорят, Кармазинов. Правда, устраивал Липутин, советуясь с тем самым хромым учителем, который был на вечере у Виргинского. Но Кармазинов все-таки давал идею и даже сам, говорят, хотел нарядиться и взять какую-то особую и самостоятельную роль. Кадриль состояла из шести пар жалких масок, -- даже почти и не масок, потому что они были в таких же платьях, как и все. Так, например, один пожилой господин, невысокого роста, во фраке, -- одним словом, так, как все одеваются, -- с почтенною седою бородой (подвязанною, и в этом состоял весь костюм), танцуя, толокся на одном месте с солидным выражением в лице, часто и мелко семеня ногами и почти не сдвигаясь с места. Он издавал какие-то звуки умеренным, но охрипшим баском, и вот эта-то охриплость голоса и должна была означать одну из известных газет*. Напротив этой маски танцевали два какие-то гиганта X и Z, и эти буквы были у них пришпилены на фраках, но что означали эти X и Z, так и осталось неразъясненным. "Честная русская мысль" изображалась в виде господина средних лет, в очках, во фраке, в перчатках и - в кандалах (в настоящих кандалах). Под мышкой этой мысли был портфель с каким-то "делом". Из кармана выглядывало распечатанное письмо из-за границы*, заключавшее в себе удостоверение, для всех сомневающихся, в честности "честной русской мысли". Всё это досказывалось распорядителями уже изустно, потому что торчавшее из кармана письмо нельзя же было прочесть. В приподнятой правой руке "честная русская мысль" держала бокал, как будто желая провозгласить тост. По обе стороны ее и с нею рядом семенили две стриженые нигилистки, a vis-à-vis[203] танцевал какой-то тоже пожилой господин, во фраке, но с тяжелою дубиной в руке и будто бы изображал собою непетербургское, но грозное издание*: "Прихлопну - мокренько будет". Но, несмотря на свою дубину, он никак не мог снести пристально устремленных на него очков "честной русской мысли" и старался глядеть по сторонам, а когда делал pas de deux*,[204] то изгибался, вертелся и не знал, куда деваться, -- до того, вероятно, мучила его совесть... Впрочем, не упомню всех этих тупеньких выдумок; всё было в таком же роде, так что, наконец, мне стало мучительно стыдно. И вот именно то же самое впечатление как бы стыда отразилось и на всей публике, даже на самых угрюмых физиономиях, явившихся из буфета. Некоторое время все молчали и смотрели в сердитом недоумении. Человек в стыде обыкновенно начинает сердиться и наклонен к цинизму. Мало-помалу загудела наша публика:
- Это что ж такое? - пробормотал в одной кучке один буфетник.
- Глупость какая-то.
- Какая-то литература. "Голос" критикуют.
- Да мне-то что.
Из другой кучки:
- Ослы!
- Нет, они не ослы, а ослы-то мы.
- Почему ты осел?
- Да я не осел.
- А коль уж ты не осел, так я и подавно.
Из третьей кучки:
- Надавать бы всем киселей, да и к черту!
- Растрясти весь зал!
Из четвертой:
- Как не совестно Лембкам смотреть?
- Почему