вытаращил глаза; он даже и не понял; надо было растолковать ему.
- Но ведь она... полоумная?
- Я сделаю такие распоряжения.
- Но... как же ваша родительница?
- Ну, уж это как хочет.
- Но ведь вы введете же вашу супругу в ваш дом?
- Может быть и да. Впрочем, это в полном смысле не ваше дело и до вас совсем не относится.
- Как не относится! - вскричал капитан. - А я-то как же?
- Ну, разумеется, вы не войдете в дом.
- Да ведь я же родственник.
- От таких родственников бегут. Зачем мне давать вам тогда деньги, рассудите сами?
- Николай Всеволодович, Николай Всеволодович, этого быть не может, вы, может быть, еще рассудите, вы не захотите наложить руки... что подумают, что скажут в свете?
- Очень я боюсь вашего света. Женился же я тогда на вашей сестре, когда захотел, после пьяного обеда, из-за пари на вино, а теперь вслух опубликую об этом... если это меня теперь тешит?
Он произнес это как-то особенно раздражительно, так что Лебядкин с ужасом начал верить.
- Но ведь я, я-то как, главное ведь тут я!.. Вы, может быть, шутите-с, Николай Всеволодович?
- Нет, не шучу.
- Воля ваша, Николай Всеволодович, а я вам не верю... тогда я просьбу подам.
- Вы ужасно глупы, капитан.
- Пусть, но ведь это всё, что мне остается! - сбился совсем капитан. - Прежде за ее службу там в углах по крайней мере нам квартиру давали, а теперь что же будет, если вы меня совсем бросите?
- Ведь хотите же вы ехать в Петербург переменять карьеру. Кстати, правда, я слышал, что вы намерены ехать с доносом, в надежде получить прощение, объявив всех других?
Капитан разинул рот, выпучил глаза и не отвечал.
- Слушайте, капитан, -- чрезвычайно серьезно заговорил вдруг Ставрогин, принагнувшись к столу. До сих пор он говорил как-то двусмысленно, так что Лебядкин, искусившийся в роли шута, до последнего мгновения все-таки был капельку неуверен: сердится ли его барин в самом деле или только подшучивает, имеет ли в самом деле дикую мысль объявить о браке или только играет? Теперь же необыкновенно строгий вид Николая Всеволодовича до того был убедителен, что даже озноб пробежал по спине капитана. - Слушайте и говорите правду, Лебядкин: донесли вы о чем-нибудь или еще нет? Успели вы что-нибудь в самом деле сделать? Не послали ли какого-нибудь письма по глупости?
- Нет-с, ничего не успел и... не думал, -- неподвижно смотрел капитан.
- Ну, вы лжете, что не думали. Вы в Петербург для того и проситесь. Если не писали, то не сболтнули ли чего-нибудь кому-нибудь здесь? Говорите правду, я кое- что слышал.
- В пьяном виде Липутину. Липутин изменник. Я открыл ему сердце, -- прошептал бедный капитан.
- Сердце сердцем, но не надо же быть и дуралеем. Если у вас была мысль, то держали бы про себя; нынче умные люди молчат, а не разговаривают.
- Николай Всеволодович! - задрожал капитан, -- ведь вы сами ни в чем не участвовали, ведь я не на вас...
- Да уж на дойную свою корову вы бы не посмели доносить.
- Николай Всеволодович, посудите, посудите!.. - и в отчаянии, в слезах капитан начал торопливо излагать свою повесть за все четыре года. Это была глупейшая повесть о дураке, тянувшемся не в свое дело и почти не понимавшем его важности до самой последней минуты, за пьянством и за гульбой. Он рассказал, что еще в Петербурге "увлекся спервоначалу, просто по дружбе, как верный студент, хотя и не будучи студентом", и, не зная ничего, "ни в чем не повинный", разбрасывал разные бумажки на лестницах, оставлял