очень трудно: живем вчетвером. Почти никуда не хожу, но приходят. Квартал бедный, дымный, шумный. Если бы осталась, переехала бы за город. Не могу жить без деревьев, а здесь ни кустика. Страдаю за детей.


Уже просила Слонима похлопотать о продлении мне «отпуска» (с сохранением содержания) до осени.[330 - При получении ежемесячного пособии от чехословацкого правительства выезд из Чехословакии (отпуск) разрешался лишь на срок 2–3, максимум 4 месяца.] Страстно хочу на океан. Отсюда близко. Боюсь, потом никогда не увижу. М. б. в Россию придется вернуться (именно придется — совсем не хочу!)[331 - В случае переворота, не иначе, конечно! (примеч. М. Цветаевой)] или еще что-нибудь… Хочется большой природы. Отсюда близко. На лето в Чехию — грустно звучит. Ведь опять под Прагу, на холмики. Глубже, с детьми, трудно, — быт и так тяжел.


Если можете, дорогой Валентин Федорович, похлопочите. Мне стыдно Вас просить, знаю, как Вы заняты, знаю и ужасающую скуку «чужих дел». Но Слонима я уже просила, а больше некого. У меня от нашей встречи осталось сильное и глубокое человеческое впечатление, иначе бы никогда не решилась.


Новый год походил на нестрашный Бедлам. Сергей Яковлевич Вам писал уже.[332 - С. Я. Эфрон писал: «Русский Париж, за маленьким исключением, мне очень не по душе. Был на встрече Нового Года, устроенной политическим Красным Крестом. Собралось больше тысячи „недорезанных буржуев“, пресыщенных и вяло-веселых (всё больше — евреи), они не ели, а жрали икру и купались в шампанском. На эту же встречу попала группа русских рабочих в засаленных пиджаках, с мозолистыми руками и со смущенными лицами. Они сконфуженно жались к стене, не зная, что делать меж смокингами и фраками. Я был не в смокинге и не во фраке, а в своем обычном синем костюме, но сгорел со стыда. Потом рабочие перепились, начали ругаться и чуть было не устроили погрома. Их с трудом вывели».] Русский Новый год буду встречать дома.


Сердечный привет Вам и — заочно — Вашей супруге и дочке.


Марина Цветаева


Пишу большую статью о критике и критиках.[333 - Статью «Поэт о критике».]


Париж, 9-го января 1926 г.


Дорогой Валентин Федорович,[334 - Письмо является припиской к письму С. Я. Эфрона]


Письмо чудесное и деяние чудесное. Старого монстра[335 - Миролюбов В. С.] знаю, уверял меня, что в 1905 г. печаталась (его милостями) в «Журнале для всех» (мне было 11 лет, и в «Журнале для всех» не печаталась никогда). Когда опровергла, спорил.


Посылаю расписку, заявление и доверенность. Получили ли мое письмо с трудной просьбой? Наши скрестились.


Всего лучшего. Сердечный привет Вам и Вашим. Пишите.


МЦ.


Париж, 18-го января 1926 г.


Дорогой Валентин Федорович!


Как благодарить?!


Мы так мало с Вами знакомы, а кто из моих друзей сделал бы для меня то, что сделали Вы. Я ведь знаю трудность таких дел и просьб. Удача — всецело Ваша, личная: влияние человека на человека.[336 - Булгаков хлопотал о продлении Цветаевой чешской стипендии.]


В Чехию осенью вернусь непременное — хочу утянуть это лето у судьбы: в последний раз (так мне кажется) увидеть море.


В Париже мне не жить—слишком много зависти. Мой несчастный вечер, еще не бывший, с каждым днем создает мне новых врагов.


Вечер, назначенный, было, на 23 января, переносится на 6 февраля[337 - О первом парижском вечере Цветаевой.] — мало друзей и слишком много непроданных билетов. Если бы Вы только знали, как все это унизительно.


— Купите, Христа ради! — Пойдите, Христа