Париж, а потом видно будет, поедем или нет — вместе — в Ваш обратный путь. Самое трудное — если мне ехать к 15-му, так я разбиваю Ваш ноябрь. Думайте. А я Вас тотчас же извещу, как только договоримся с Фелькнером — если сразу договоримся, чего, кажется, быть не может: ведь читать мне придется в трех городах, и он — не один, а только один из… и гóрода целых три.


Где Вы в Париже будете жить? С сестрой?[1953 - Головина А. С.] А где и кáк — она? (живет). Хотите у меня? Я Вам уступлю свою комнату и буду о Вас заботиться, — я к заботе привычна — и знаю меру. Сыты тоже будете. — Думайте. Одна беда: поздно вечером автобусы ходят редко (подходят близко), а от метро к нам большой подъем. Кроме того, нет ни центрального отопления, ни ванны, дом старый — лет полтораста — и скорее холодный, а Вы — санаторией избалованы. Но — чудный воздух: улица — сплошные каштаны, и вообще — простор: форт, огороды, — ни одной трубы. Думайте — как Вам лучше, я совсем не знаю Ваших дел и предлагаю Вам на всякий случай. И совсем не обижусь — если найдете лучше. До свидания, родной — у меня голова разболелась от всех этих aller-et-retour'ов.[1954 - Отправлений-и-возвращений (фр.)]


МЦ


Приписка на полях:


Самое сердечное спасибо за точный ответ — про легкие. Тронута Вашим вниманием и пониманием. Сегодняшнее письмо — о болезни. Оно — во мне уже давно пишется.


12-го сентября 1936 г., суббота


Château d'Arcine,


(мой любимый день — и день моего рождения: с субботы на воскресенье: в полночь. Мать выбрала субботу, т. е. назад)


— О Вашей болезни. Мне хочется самой понять и об этом Вам сказать раз-навсегда. Поверим, что Ваша болезнь по существу неизлечима, что Вы уже никогда не будете здоровым человеком. Примем это — и попробуем найти лечение — неизлечимости, выход — из явного тупика. Я всегда работаю на примерах и вне примеров не понимаю ничего. Поэтому — оборотом головы — на Рильке.


Это был отродясь больной: больной уже потому и тем, что мать хотела SOPHIE, а получила — René (так его звали в детстве, Rainer’a он открыл et imposa[1955 - И утвердил себя (фр.).]), что его до 5 лет, а м. б. и позже, водили девочкой, этим подтачивая без того уже половинную мужественность поэта. (А потом сразу отдали в корпус. Сохранился один вопиющий отрывок, страшнее которого я ничего не знаю.)


В его письмах жене — женился рано — непрерывные таинственные упоминания о каком-то — недуге, хотя внешне был совершенно здоров. Нечто вроде „mon mal“.[1956 - «Моя боль» (фр.).] (Знаю, знаю: — „Но у меня не mon mal, а вообще — маи, весьма даже достоверное“, — погодите.) Ему всю жизнь не-моглось: ни жить, ни есть, ни спать, ни писать. Писанье было для него — мученье, терзанье. Он — от России до Египта — весь свет исколесил, ища места, где может писать (мне это совершенно чуждо, я бы скорей искала места, где не могу писать, но моя обязанность понять его — и Вас). И не только места искал, — и срока. — Здесь, может быть, и сейчас, может быть, я начну — то... Здоровому человеку — дико. Даже мне — дико. Мне — особенно-дико. Ибо, как я говорю о столе:


Твердивший, что каждой строчки


Сегодня — последний срок.[1957 - Из стихотворения М. Цветаевой «Тридцатая годовщина// Союза верней — любви…» из цикла «Стол»]


Но пусть — дико, пусть он — по-докторски — был здоров, — жил-то он внутри себя, в том внутри, где докторá не бывают.


Из себя он выделил ряд — себя, ряд — я, которых неопределенно назвал и пустил по свету, чтобы хотя бы