поэтов»] там были его контрреволюционные стихи. И, неожиданная формула: обо мне хорошо говорили имена и плохо — фамилии.


Но отзыв разыщу и прочту.


Заканчиваю воспоминания о Брюсове.[326 - Очерк «Герой труда».] Зная, что буду писать, ни Ходасевича, ни Гиппиус, ни Святополка-Мирского не читала.[327 - Статьи: Ходасевич В. «Брюсов»; Гиппиус 3. «Одержимый (О Брюсове)»; Святополк-Мирский Д. П. «Валерий Яковлевич Брюсов»] По возвращении Сергея Яковлевича) устрою чтение, — м. б. приедете? Сергей Яковлевич возвращается недели через две, несколько поправился.


Да! В «Поэме Конца» у меня два пробела, нужно заполнить — как сделать? Привет.


МЦ.


Вшеноры, 23-го августа 1925 г.


Дорогой Валентин Федорович,


Чтение Брюсова будет во вторник, 25-го, в 9 ч. на вилле «Боженка» у Чириковых (Вшеноры). Не известила раньше, п. ч. все никак не могли сговориться слушатели.


Очень жду Вас. Приехал Сергей Яковлевич и также будет рад Вас видеть.


Итак, ждем Вас у Чириковых. Всего лучшего.


МЦветаева


Р. S. Переночевать Вам устроим, — п. ч. чтение в 9 ч. вечера, а последний поезд (в Прагу) 9 ч. 45 минут.


Париж, 2-го января 1926 г.


С Новым годом, дорогой Валентин Федорович!


Сергей Яковлевич желает Вам возвращения в Россию,[328 - В. Ф. Булгаков обратился к Советскому правительству с просьбой разрешить ему вернуться в Россию. Он намеревался принять участие в подготовке празднования 100-летнего юбилея со дня рождения Л. Н. Толстого, в редактировании полного собрания его сочинений, в реорганизации толстовского музея и пр. В мае получил отказ] а я — того же, что себе — тишины, т. е. возможности работать. Это мой давнишний вопль, вопль вопиющего, не в пустыне, а на базаре. Все базар — Париж, как Вшеноры, и Вшеноры, как Париж, весь быт — базар. Но не всякий базар — быт: ширазский[329 - Шираз — город в Иране] — например! Быт, это непреображенная вещественность. До этой формулы, наконец, добралась, ненависть довела.


Но как же поэт, преображающий все?.. Нет, не все, — только то, что любит. А любит — не все. Так, дневная суета, например, которую ненавижу, для меня — быт. Для другого — поэзия. И ходьба куда-нибудь на край света (который обожаю!), под дождем (который обожаю!) для меня поэзия. Для другого — быт. Быта самого по себе нет. Он возникает только с нашей ненавистью. Итак, вещественность, которую ненавидишь, — быт. Быт: ненавидимая видимость.


Париж? Не знаю. Кто я, чтобы говорить о таком городе? О Париже мог бы сказать Наполеон (Господин!) или Виктор Гюго (не меньший) или — последний нищий, которому, хотя и по-другому, тоже открыто все.


Я живу не в Париже, а в таком-то квартале. Знаю метро, с которым справляюсь плохо, знаю автомобили, с которыми не справляюсь совсем (от каждого непереехавшего — чувство взятого барьера, а вы знаете — чего это стоит! — всего человека в один-единственный миг), знаю магазины, в которых теряюсь. И еще, отчасти, русскую колонию. И — тот Париж, когда мне было шестнадцать лет: свободный, уединенный, весь в книжных лотках вдоль Сены. То есть: свою сияющую свободу—тогда. Я пять месяцев прожила в Париже, совсем одна, ни с кем не познакомившись. Знала я его тогда? (Исходив вдоль и поперек!) Нет — свою душу знала, как теперь. Городов мне знать не дано.


«В Париже человек чувствует себя песчинкой». Весь? Нет. Тело его? Да. Тело в океане тел. Но не душа в океане душ, — уже просто потому, что такого океана—нет. А если есть — бесшумный, недавящий.


Работать