поляк) я вдруг мысленно ставила перед собой Ваше лицо — которое так мало знаю, в которое никогда не глядела — (но я знала: Ваше!) и словами говорила себе:


— Ничего. Только тáк достают — сокровище.[1984 - Фрагменты картины, воображаемой Цветаевой:Эпизод во время гастролей Савиной в Берлине. После спектакля «Василиса Мелентьева» присутствующий на нем германский император Вильгельм II лично наградил исполнительниц главных ролей, Савину и Стравинскую (играла царицу Анну)]


И мне самой смешно и радостно, что все это (до февраля не меньше 60-ти писем: людей друг к другу, их — мне, моих им) из-за человека, которого я не знаю, лица которого не помню и который мне, очевидно, дороже дорогого.


…Обстановка нищая, 2 комнаты — 5 человек. Жалобная мебель. Жалобный (наш, ванвский — наизустный) обед. Сердечность.


…А поток — покойников. (Фелькнеру минимум 70 лет). — „Когда я хоронил такого-то“… — …Мой 45-летний приятель, которого я на днях хоронил… — „Когда мы с вами (обращаясь к моей спутнице) хоронили милейшего Григория Иваныча“… и т. д.


После обеда я читала свои переводы — Пророка — Чуму — К няне — Для берегов отчизны дальней — и, конечно, победа (я знаю, что во всем мире никто так не может) — но особенно поняли и отозвались, как всегда, женщины — даже 14-летняя швейцарочка, даже паралитичная 75-летняя тетушка, — не он, он с трудом слушал, на глазах разрываясь от накопившихся очередных покойников и комитетов, стерегших щель его рта — проскочить и затопить.


У него были свои няни, свои дальние отчизны, — и он сам был ПРОРОК и ЧУМА.


— Жара была дóбела, дóсиня.


Чуть было не опоздали на поезд (они живут за Аннемассом, на пустыре), галопировали всем семейством по всему воскресному удивленному городу, и он, под галоп, успел рассказать мне свою встречу с Милюковым, а кстати и с Платоновым[1985 - Вероятно, речь идет о Игоре Платоновиче Демидове, ближайшем сотруднике П. Н. Милюкова в редакции «Последних новостей».] — а поезд явно уходил, а до следующего — 5 часов (комиссий и мертвецов!) — но поезд не ушел, и мы из последнего дыхания в него сели, и минут пять сидели — дама и я (NB! нынче она совсем больна, а я — совершенно здорова) дыша широко, как рыбы и громко, как моржи.


Итак, мой родной, без нас решено — февраль. Жаль, что не будет совместного поезда (уносящего третьего!) я бы дорого дала (такие вещи живут сослагательными наклонениями!) за несколько часов поезда с Вами, но м. б. к лучшему, и м. б. эти часы когда-нибудь все-таки будут. Мне с Швейцарией — из-за Вас — необходимо связаться: необходимо, чтобы меня там полюбили — я полюбят.


Видите — вот и вышло письмо навстречу: сначала ноябрю, потом февралю.


Я отсюда уезжаю 17-го, в четверг — в 11 ч. 23 минуты утра.


С 15-го пишите мне уже на Vanves:


65, Rue J. В. Potin


Vanves (Seine)


без себя и адреса на обороте, я их знаю, и — как мне сейчас кажется — никогда уже не забуду.


Прилагаемый листочек прошу прочесть не сразу, а — вечером — да? Перед сном.


МЦ


15-го сентября 1936 г. — вторник — чердак — под шум потока.


Château d'Arcine


…Я вовсе не считаю Вас забытым, заброшенным и т. д. Я уверена, что Ваши родители, и сестра, и друзья — Вас — по-своему — как умеют — любят.


Но Вы хотите, чтобы все Вас любили не по-своему, а по-Вашему, не как умеют, — а как не умеют: Вы хотите, чтобы все Вас любили — как Вас люблю — я.


И если Ваша мать[1986 - Штейгер Анна Петровна.] сейчас, как я нынче в