Есть ли невдалеке (и в каком невдалеке?) сад — или пустырь — лысое место без людей, где гулять. Какой этаж? Рядом с «нашей» (наглость!) комнатой — кто будет жить? Через нас — будут ходить? Тогда не поедем, п. ч. у Мура (будущий музыкант, всерьез) трагически-чуткий слух и сон. От всего просыпается и всего пугается.


Большое поздравительное (и нравоучительное) послание того Сергея Яковлевича к Дооде[275 - Д. Г. Резников.] в последнюю минуту затерялось. Отыщется — дошлем. Для доброго дела никогда не поздно.


Никогда не поздно.


МЦ


Вшеноры, 30-го сентября 1925 г.


Дорогая Ольга Елисеевна,


Паспорт на днях будет. Дело за визой. Визу обещал достать Марк Львович. Виделась с ним 15-го, с тех пор ни слуху, ни духу. На какие деньги поеду — не знаю. Отъезд, ведь, не только билет, но уплата долгов, покупка и починка дорожных вещей, переноска, перевозка и пр. Сделайте все, чтобы фонд литераторов — дал. Председатель — Ходасевич. Где он сейчас — не знаю. Но Вам адрес достать, думаю, будет нетрудно.


Отъезд решен. Вся совокупность явлений выживает. Повысили квартирную плату, на стенах проступила прошлогодняя сырость, рано темнеет, угля нет, п. ч. в ссоре с единственным его источником, — много чего!


Да (между нами!) содержание мне на три месяца сохраняют, но жить на него не придется, так как Сережа не может жить на 400 студенческих крон в месяц. Ему нужна отдельная комната (докторская работа), нужно хорошо есть — разваливается — нет пальто. Много чего нужно и много чего нет. Я не могу, чтобы наш отъезд был для него ущербом, лучше совсем не ехать.


Вся надежда на вечер[276 - Вечер, на котором Цветаева читала свой очерк о В. Я. Брюсове „Герой труда“, в Чешско-русской Едноте.] и на текущий приработок, — сейчас зарабатываю мало, нет времени даже на переписку стихов. В свободные минуты — «Крысолов». Пишу предпоследнюю главу. Бедная «Воля России». Героизм поневоле или: «bonne mine au mauvais jeu»[277 - Хорошая мина при плохой игре (фр.).] (что-то же). Убеждена, что никто из редакторов его не читает, — «очередной Крысолов? В типографию!»


Да! Первая размолвка с Анной Ильиничной, кстати очень и очень ко мне остывшей. Недавно, по настойчивой просьбе Сережи, прошу ее извлечь мой паспорт из какого-то проваленного места в министерстве. (Ей легко, п. ч. ни с кем и ни с чем не считается, и для себя такие вещи делает постоянно.)


И ответ: «Нет, не могу. Придется ждать в двух канцеляриях. Невозможно». Через 10 минут Сережа, просивший совсем другим тоном (улещая, как умеет тот Сергей Яковлевич), добился. А мой тон — Вы знаете: в делах — деловой, вне лирики. Лирика — как предпосылка. (Молча:) «Зная, как Вы ко мне относитесь, зная, что я — вообще и что — для Вас, прошу Вас…» (Вслух:) «Анна Ильинична, у меня к Вам большая просьба: не могли бы Вы» и т. д. Впрочем, на этот раз, такой предпосылки не было; слишком знаю, что я для нее: если не раз-влечение, то от-влечение, м. б. просто — влечение. И только. Ради этого времени не теряют. — Хотите конец? Она просьбу («Сергея Яковлевича») исполнила, а я ее не поблагодарила. Не смогла. Но не улыбайтесь, торжествующе: все это я знала с первой минуты, теперь — узнала. Нелюбимую Нину она всегда — житейски — предпочтет любимой (?) мне. Словом, я для нее — тот, кого в случае бури первым выкидывают из лодочки. Семья — одно, я — другое: второе, десятое, нечислящееся. — По-мужски. —


К Муру тоже остыла. (Была — страсть!) Боязнь привязанности? Чувство моего —