(93, rue de Сримйе) венчание M. С. Булгаковой.[75 - Подворье — уместная церковь Сергиевского подворья, располагавшаяся неподалеку от улицы Руве. Речь идет о венчании К. Б. Родзевича и М. С. Булгаковой.] Хорошо бы узнать накануне — когда, и пойти! Венчается целая поэма! (Пауза.) Целых две.


Подговорите Володю[76 - В. Б. Сосинский.] и Доду[77 - Д. Г. Резников] и пойдите. И напишите.


Хороший день выбрали — а? (13-е!)


Целую.


МЦ.


St. Gilles, 1-го июля 1926 г.


Дорогая Адя,


Спасибо за письмо. Оно мне сегодня снилось, и проснулась в тоске, хотя в жизни уже ничем не отзывалось. Засесть гвоздем, это ведь лучше, чем висеть жерновом! Жалею Марию Сергеевну,[78 - М. С. Булгакова.] потому что знаю, как женился! Последующие карты можно скрыть, она слишком дорожит им, чтобы домогаться правды, но текущей скуки, явного ремиза не скроешь. Он ее не любит. — «Ну, хоть тянетесь к ней?» — «Нет, отталкиваюсь».


Стереть платком причастие — жуткий жест.


Она вышла за него почти против его воли («Так торопит! Так торопит!») — дай ей Бог ребенка, иначе крах.


Спасибо, что пошли. Поблагодарите, когда приедут, ваших. Теперь Дода знает, как венчаются герои поэм и кончаются поэмы.


Написала здесь две небольших вещи, пишу третью, очень трудную.[79 - После поэм „С моря“ и „Попытка комнаты“ — поэма „Лестница“]


Писать приходится мало, полдня пожирает море.


Мур ходит вот уже месяц, хорошо и твердо, первый свой шаг ступил по безукоризненной земле отлива. Пляж у нас изумительный, но это все. Пляж для Мура и сознание Вандеи для меня. Жизнь тише тихого, все располагает к лени, но это для меня самое трудное, — лень и неженство на берегу. Купаюсь, вернее, захожу по пояс (по пояс — условности: по живот! пляж у нас так мелок, что для по пояс нужно было бы пройти полверсты), захожу по живот и в судорожном страхе плыву обратно. А Аля — того хуже: зайдет по щиколотку и стоит как теленок, глядя себе под ноги. Может так простоять час.


Вы, наверное, уже знаете, что меня скоропостижно сняли с иждивения. Полетели письма по всем пригородам Праги. Не будь этого, приехала бы к вам осенью, когда часть разъедется. Дода тоже с Вами?


Мы все загорели. Рядом с нами фотография, сниму Мура и пришлю. Ольга Елисеевна спрашивает, что ему прислать. Из носильного ничего, спасибо, все есть. Может быть — у вас раньше будут — апельсины. Здесь все очень поздно, оказывается Вандея совсем не лес и совсем не юг.


До свидания, целую Вас и Ольгу Елисеевну, ей напишу отдельно. Пишите. Аля ждет от Вас письма.


МЦ.


Да! Не знаете ли (Вы видели Невинного), где Дорогой? Он мог бы мне помочь с чехами.



КОЛБАСИНОЙ-ЧЕРНОВОЙ О. Е

Вшеноры, 17-го Октября 1924 г.


Дорогая Ольга Елисеевна,


Когда отошел Ваш поезд, первое слово, прозвучавшее на перроне, было: «Как мне жаль — себя!» и принадлежало, естественно Невинному. (Придти на вокзал без подарка, — а? Это уже какая-то злостная невинность!)


Потом мы с ним пошли пешком — по его желанию, но не пройдя и двадцати шагов оказались в кафе, тут же оказавшемся политическим и даже преступным местом сборища здешних чекистов. Невинный рассказывал о Жоресе[80 - руководитель Французской социалистической партии, основатель газеты „Юманите“.] и чувствовал, что делает историю.


Засим он — в Волю России, мы — почти, т. е. в тот магазин шерсти, покупать Сереже шершти[81 - В шутку неправильно произносимое в семье Цветаевой слово „шерсть“.] на кашне. Выбрали, в честь Вашего