и прочтите его так, как я его пишу. Дружочек, вспоминая Психею и Елену, думаю, что я не была такой, что это меня люди научили, т. е. бесчеловечности: я научилась от людей — м. б. они ей на мне учились. N я люблю как (и т. д.), но как (и т. д.) он мне безразличен. Чтобы с точностью определить это как нужно владеть хорошим женским (или мужским) инстинктом. Профессионально-женским, профессионально-мужским. Я этим не блещу — сейчас долго рассказывать! — но видя и видя и видя вокруг себя такое нечеловеческое деление живого на части, такую точность расчета и границ, я — о себе не говорю — допустила его в других, перестала (из высокомерия) удивляться, не поняв — сдалась. О, как это цвело в Prager Diele, и как это меня оскорбляло, Господи!


— Этот эту любит так-то… — Зачем так-то? Просто любит. — Нет, п. ч. это дает ему возможность любить эту — так-то и третью — другим манером.


Точно нельзя — целиком — двоих! Всем собой — целых двух! Выход из катастрофы многолюбия в безнаказанность распутства. И потом всем вместе сидеть и пить чай.


Я не розню и я не об этом говорю. Выбирать: т. е. принимать одно и отвергать другое, т. е. разборничать: вытыкать как вилкой из блюда — бездушное упражнение над живым, живодерство. Есть стихия сочувствия: делать чужое моим, кровным. О, это оскорбление очень знакомо мне через стихи: я люблю в Вас то-то и не люблю в Вас того-то. И я (теперь уже) молча: «Ты ничего не любишь». Права выбора в себе я не даю, когда начинают — отстраняюсь, уношу с собой всё блюдо, оставляю другого с пустой вилкой, как в немецких сказках или в детских снах.


Но — сейчас будьте внимательны — есть еще одно: стихия чисто-любовная, наибеспощаднейшая. Там это цветет. Ведь это дух разрушения! Там душа — только в придачу! Если наша встреча слепо-зрячая, то те любови зряче-слепые: глаза раздирают, чтобы лучше видеть и ничего не видеть, кроме как на миллиметр от своих (а то и вовсе вне расстояния!) — такие же разодранные глаза. Там — ненависть.


* * *

Думаю о Вашем втором зрении. Оно — изумительно. В одном из предыдущих писем — «поэтесса» — я поморщилась и уже в следующем — а я ничего не спросила — пояснение. То же сегодня. Вчера я Вам писала (еще на Берлин) об эстетской «отраве ради отравы», а сегодня Ваша приписка: — «Что-то в моем последнем письме было не так». — Дорогое дитя мое, откуда?


* * *

Но признаюсь Вам сейчас в одном. Сейчас, идя по лесу я думала: — а откуда же: сделай мне больно! (то, что мы все знаем и, чего не зная, мы ничего не знаем) — этот вечный вопль души в любви. Вопль, надежда, жажда.


Что — это желание боли? И не об этом ли Вы, опережая, писали? Ведь душа — единовременность, в ней всё сразу, она вся — сразу. Это жизнь распределяет. Постепенность — дело выявления, не суть. Пример из музыки: ведь вся гамма в горле уже есть, но нельзя спеть ее сразу, отсюда: если хочешь спеть гамму, не удовлетворяясь иметь ее в себе, смирись и признай постепенность.


Перевод вещи во время.


* * *

Есть в Вашем письме нечто вроде упрека. — «Вы отравлены логикой». Дитя, этот упрек мне знаком как собственная рука. Мне не было 16-ти лет — поэт Эллис [187 - Наст. имя: Лев Львович Кобылинский (1879 — 1947).], которого Вы знаете по записям Белого [188 - Цветаева имеет в виду «Воспоминания о А. А. Блоке» А. Белого.] — сказал обо мне: — Архив в хаосе. — «Да, но лучше, чем хаос в архиве!» Это — я, один из моих камней (о меня!) преткновения людей и спасательных кругов от них.


* * *

Вы сейчас на