можно снять крышу и лазить прямо сверху. (Крышей кормит скот.) Я советую уехать. Откуда-то изнизу (мы на камне) грозные морды голодающих быков и коров, одна корова — рогастая — страшна. Макс в белом балахоне вежливо и стойко ее заклинает.


Кабинка (на суше). Лакированные белые стены. Морские флажки. (Тот Новый Год из стихов!) Много народу. Старуха, которая ложечкой (смиренно) вылавливает довесок бублика из чьего-то кофе, и, робко: — «Вот, я 41/2 брала, мне довесок сухой-то и положили». С нее за этот сухой довесок — вычитают. Я, мысленно: — «О, черти! Только гроза прошла, вся кровь — и опять за прежнее!»


Входит другая прислуга. — «Барин, какие очереди-то на площади за зельтерской!» Я, смутно: — «Умрем от жажды», вслух: — «Разве воды нет?» — «Это с мешками от зельтерской стоят. Да кто их знает — нынче есть, завтра нет».


Мы с С. одни. Я, вынимая нашейную цепочку: — «С., поглядите!» Он, разглядывая: — «У меня такой же, вот…» Выцветшая ленточка, число: «17-го января, 75 мин., секунд…» Медаль рисунок овала фарфоровая: синее морское сражение, тонущий парус. Прислуга: — «Ох, барин, лучше спрячьте! Не дай Бог — придут! Нет, лучше разбейте, а я осколки вынесу…» Я, смутно: — Предаст! Из-за этого погибают. — Уходит. Я, С.: — С. Уедем-те! (В Москву? Пайки? Ему? Нет!) — «С.! В настоящую заграницу! Ну, Вы будете играть!»


С., таинственно: — Разве я могу играть?


Гляжу: лицо одутлое, бледное, блудяще-актерское. В профиль — он, прямо — не узнаю.


Сон обрывается.


* * *

11-го февраля 1922 г., ночь.


* * *

Сон как бы из глубины опыта с белыми: Крыма до: последнего Крыма.


Начало: Гагарины — явный след рассказов Т. Ф. Скрябиной о Киеве. Морская кабинка с флажками — из пражского письма С. Конец (пайки — ему?! нет!) явно мой, как и мое — видение актерства (лицо бледное, одутлое, блудливое) в котором его С. не вижу — и не узнаю.


(Пометка 1932 г.)


* * *

Матерщина ты моя,

Безотцовщина!


* * *

(Россия 1918 г. — 1922 г.)


* * *

Список: (драгоценностей за границу)


Кадушка с Тучковым


Чабровская чернильница с барабанщиком


Тарелка с львом


Сережин подстаканник


Алин портрет


Краски


Швейная коробка


Янтарное ожерелье


Алиной рукой:


Мои Валенки, Маринины башмаки


Красный кофейник, примус


Синюю кружку, молочник


Иголки для примуса


* * *

Москву 1918 г. — 1922 г. я прожила не с большевиками, а с белыми. (Кстати, вся Москва, моя и их, говорила: белые, никто — добровольцы. Добровольцы я впервые услыхала от Аси, приехавшей из Крыма в 1921 г.) Большевиков я как-то не заметила, вперясь в Юг их заметила только косвенно, тем краем ока, которым помимо воли и даже сознания отмечаем — случайное (есть такой же край слуха) — больше ощутила, чем заметила. Ну, очереди, ну, этого нет, ну, того нет — а то есть!


Еще могу сказать, что руки рубили, пилили, таскали — одни, без просвещающего под строкой: направляющего взгляда, одни — без глаз.


Оттого, м. б., и это отсутствие настоящей ненависти к большевикам. Точно вся сумма чувства, мне данная, целиком ушла на любовь к тем. На ненависть — не осталось. (Любить одно — значит ненавидеть другое. У меня: любить одно — значит не видеть другого.) Большевиков я ненавидела тем же краем, которым их видела: остатками, не вошедшими в любовь, не могущими вместиться в любовь — как во взгляд: сторонним, боковым.


А когда на них глядела — иногда их и любила.