[31 - Семья Иоакима Самуиловича Каннегисера (1860 — 1930), надворного советника, крупного инженера-путейца, директора правления Русского акционерного общества «Металлизатор». Его сыновья Сергей и Леонид упоминаются в «Нездешнем вечере». Ко времени написания письма ни Сергея, ни Леонида Каннегисеров уже не было в живых: первый покончил с собой в марте 1917 г., второй был расстрелян в сентябре 1918 г. как убийца председателя ВЧК М. С. Урицкого.] Они мне показывали Петербург. Но я близорука — и был такой мороз — и в Петербурге так много памятников — и сани так быстро летели — всё слилось, только и осталось от Петербурга, что стихи Пушкина и Ахматовой. Ах, нет: еще камины! Везде куда меня приводили огромные мраморные камины, — целые дубовые рощи сгорали! — и белые медведи на полу (белого медведя — к огню! — чудовищно!) и у всех молодых людей проборы — и томики Пушкина в руках — и налакированные ногти, и налакированные головы — как черные зеркала… (Сверху — лак, а под лаком д - - - к!)


О, как там любят стихи! В Петербурге пропуск одного слова любят стихи. Я за всю свою жизнь не сказала столько стихов, сколько там, за две недели. И там совершенно не спят. В 3 ч. звонок по телефону. — Можно придти? — «Конечно, конечно, у нас только собираются». И так — до утра. Но Северного сияния я, кажется, там не видала.


— То есть…


— Ах, да, это не там Северное сияние, — Северное сияние в Лапландии, — там белые ночи. Нет, там ночи обыкновенные, т. е. белые, но как и в Москве — от снегу.


— Вы хотели рассказать о Кузмине…


— Ах, да, т. е. рассказывать собственно нечего, мы с ним трех слов не сказали. Скорее как видение…


— Он очень намазан?


— На — мазан?


— Ну, да: намазан: накрашен…


— Да не — ет!


— Уверяю Вас…


— Не уверяйте, п. ч. это не он. Вам какого-нибудь другого показали.


— Уверяю Вас, что я его видел в Москве, на —


— В Москве? Так это он для Москвы, он думает, что в Москве так надо — в лад домам и куполам, а в Петербурге он совершенно природный: мулат или мавр.


Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т. е. это была женщина [32 - Софья Яковлевна Парнок (1885 — 1933), поэтесса и критик.]. — Господи, как я плакала! — Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и потому особенно меня уговаривала. Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима. (Темная комната — синяя лампа пропуск одного-двух слов, мои слезы…) А у меня голова не болела — никогда не болит! — и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых, п. ч. там будет Кузмин и будет петь.


— Соня, я не поеду! — Почему? Я ведь всё равно — не человек. — Но мне Вас жалко. — Там много народу, — рассеетесь. — Нет, мне Вас очень жалко. — Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. — Да — он будет петь, а когда я вернусь, Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду. — Марина! —


Голос Леонида: — М. И., Вы готовы? Я, без колебания: — Сию секунду!


* * *

Большая зала, в моей памяти — Galerie aux glaces [33 - Зеркальная галерея (фр.) — одна из достопримечательностей Версальского дворца.]. И в глубине, через все эти паркетные пространства — как в обратную сторону бинокля — два глаза. И что-то кофейное. — Лицо. И что-то пепельное. — Костюм. И я сразу понимаю?: Кузмин. Знакомят. Всё от старинного