которое уже тогда ожгло меня болью. (Не забудьте: живу наперед!)


Когда-нибудь это письмо будет для Вас так же ясно, как эти буквы, в тот час, когда эта моя жажда станет Вашей.


* * *

В моих руках — в Ваших руках — всё.


* * *

М.


Рассвет какого-то июньского дня, суббота.


* * *

(Только у большого человека такое письмо не вызовет самодовольной улыбки. У большого-вообще и у большого в любви (Казановы, от меньшего — ПЛАКАВШЕГО!).)


* * *

— Письмо пятое —


25-го нового июня 1922 г., воскресение.


Дружочек!


Рвусь сейчас между двумя нежностями: Вами и солнцем. Две поверхности: песчаная — этого листа, и каменная — балкона. От обеих — жар, на обеих — без подушки, на обеих — закрыв глаза.


И не перо одолевает, а Вы, — ибо стихов я сейчас не пишу. (Писала пол-утра!)


— Солнышко! Радость! Нежность! — Вчера не горел свет, и я руки себе грызла от желания писать Вам.


(Не путайте моих утренних, дневных, вечерних писем — с ночными! Все разные, все — я, но больше всего я — та, те. С Вами.)


У меня были такие верные — в упор — слова к Вам. Это был мой час с Вами, который у меня украли, с клочьями вырвали. Лежала — и воспитанно скрежетала.


— Дура? —


* * *

Я сейчас поняла: с Эренбургом у меня было Р, моя любимая (мужественность!) буква: дружба, герой, гора, просторы, разлука: всё прямое во мне.


А с Вами: шепота, щека, щебеты пропуск одного слова и — больше всего — ЖИЗНЬ, до безумия глаз мною сейчас любимое слово: в каждом стихе Жизнь.


И в этом: «дружочек!».


Вдоль правого поля: А все девять писем вместе с десятым, невернувшимся — попытка жить.


* * *

Мой родной, знаю, что это безобразие с утра: любовь — вместо рукописей! Но это со мной ТАК редко, ТАК никогда — я всё боюсь, что это мне во сне снится, что проснусь — и опять: герой, гора…


— Радость! —


* * *

А вчера весь вечер я Вами любовалась — честное слово: до умиления! Такая внезапная мужественность: стихи — мои, проза — моя, пьесы — мои, и ни одной секундочки — соба-ака! — (как ругательство!) — внимания ко мне, имя которой для Вас ДОЛЖНО сейчас звучать как: мое!


Я знаю, история синицы и журавля. Но, увлеченный синицей (целыми стаями синиц, т. е. стихов) — в руках — не прогадайте журавля — в руках же!


— Смеюсь. — Ничего не прогадаете: mit Haupt und Hauch und Haut und Haar [100 - Немецкая идиома, означающая: всё целиком, без остатка.].


— Вы не устали слушать? — Пишу сразу три стиха. Ну и книга же будет! (Продам Гуковскому [101 - Гуковский Александр Исаевич (1865 — 1925) — один из редакторов «Современных записок», при которых существовало одноименное издательство.].)


* * *

— Письмо шестое —


26-го июня 1922 г., ночь


Родной!


То, что сегодня слетело на пол и чего Вы даже не увидели, было ненаписанное письмо к Пастернаку.


Вы сейчас ложитесь. Боже, до чего я умиляюсь всеми земными приметами в Вас: усталостью (тигрино-откровенным зевком!) зябкостью («не знаю почему — зубы стучат!» — у подъезда) внезапной (но еженощной!) ночной прожорливостью (в Prager-Diele — шницель).


— «Но Вы из меня делаете какое-то животное!»


— Не знаю. Люблю таким.


И еще — меня сейчас осенило — Вы добры. Это не пустое слово. Вам часто жаль, т. е. больно, болевая возбудимость в Вас не меньше радостной. В этом мы похожи.


Мой родной мальчик, беру в обе ладони Вашу дорогую головочку, какие у Вас нежные волосы, стою над Вами как над