лестнице движение. Чемоданы, картонки, веселая суета горничных.


— Madame est arrivée! Madame est là! Le petit chien de Madame! [73 - Госпожа приехала! Госпожа там! Собачка госпожи! (фр.)]


Собачка в лентах. — пропуск одного слова переполнена. Но выйти — встретиться. Захожу в первую дверь. Занавес. Испуганный шепот нескольких женщин:


— Asseyez-vous là, Vous dérangez la contredanse! [74 - Сядьте вот там, Вы мешаете кадрили! (фр.)]


Занавес раздвигается. Плавное проплывание лиц и тел.


* * *

Случайность [75 - Под таким заглавием в газ. «Правда» (1924, № 177, 6 августа, с. 3) была помещена статья Л. Сосновского, посвященная книге С. М. Волконского «Быт и бытие». Цветаева переписывает, с небольшими пропусками и неточностями, первый ее раздел (всего их пять).]


(В мире белых, беглых эстетов)


После тяжелой мрачной книги белого мясника Савинкова [76 - Речь идет о книге Б. Савинкова «Конь вороной» (1924).] можно отдохнуть над легкой и изящной книгой белого эстета, философа, мечтателя и идеалиста Сергея Волконского «Быт и Бытие». Бывший князь имеет за границей много досуга и предается неторопливым устным и печатным размышлениям на тему: «прошлое, настоящее, вечное», — таков подзаголовок книги. Волконский и пишет и говорит и думает красиво. А окружают его эстеты (белые, конечно) — которые и слушают красиво. Из красивых разговоров и красивого слушанья родилась красивая книга.


Волконский рассказывал, поэтесса Марина Цветаева слушала. Потом она восхищенно просила рассказчика непременно записывать в записную книжечку все красоты разговоров. Князь отказывался, но красиво:


«Когда я что „записал“ я тем самым изгнал это из себя, я, как бы сказать, изменил химический состав своего я, и, конечно, в сторону обеднения. Вот почему я никогда не имел записной книжки».


Однако поэтесса Цветаева настаивала и красивые слова оказались записанными... только не в записную книжечку, а в рукопись целой книги, о которой речь. Долго и тщательно выбиралось название.


«Однажды Вы мне написали, что нравится Вам, как я быстро от неприятных вопросов быта перехожу к сверхжизненным вопросам бытия. И тут же я подумал, какое было бы красивое заглавие „Быт и Бытие“».


Как далеко заходят беглые и белые эстеты наши в поисках красивого, видно из такого образчика словесного их кокетства: «Я был в Париже, Вы были в Праге...»


Это ведь неисправимые кокеты и эстеты. Советское помело вымело обоих из России [77 - Ленивое помело, ибо выметалась, т.е. ждала разрешения на выезд, день за днем, шаг за шагом — 11 месяцев! М. Ц (ТОГДА)], одного в Париж, другую — в Прагу. И, перекликаясь из Парижа в Прагу, лишние люди новой штамповки кокетничают: — Вы замечаете изящное чередование П и Р. Это я не намеренно. Прага и Париж. П. и Р.


Неприятные вопросы быта для Волконского и Цветаевой связаны с пребыванием их в советской Москве.


— «Это было в те ужасные гнусные московские года. Вы помните, как мы жили? В какой грязи, в каком беспорядке, в какой бездомности? Да это — что! А помните нахальство в папахе, врывающееся в квартиру? Помните наглые требования, издевательские вопросы? Помните жуткие звонки, омерзительные обыски, оскорбительность „товарищеского“ обхождения? Помните, что такое был шум автомобиля мимо окон: остановится или не остановится? О, эти ночи!..»


Так вот, всё это и есть быт. «Товарищи, папахи, автомобили, звонки», — всё это быт.


О, потревоженные сиятельные эстеты! Так вы говорите