против засорения русского литературного языка неудачными «местными речениями» и вообще словесной шелухой, я обращаю внимание товарищей литераторов на следующее: признано, что народный русский язык, особенно в его конкретных глагольных формах, обладает отличной образностью. Когда говорится: с-ёжился, с-морщил-ся, с-корчил-ся и т. д., мы видим лица и позы. Но я не вижу, как изменяется тело и лицо человека, который «скукожился». Глагол «скукожиться» сделан явно искусственно и нелепо, он звучит так, как будто в нём соединены три слова: скука, кожи, ожил. Разумеется, что не стоило бы спорить по поводу включения в литературный язык одного уродливого слова. Но дело в том, что у товарища Панферова, несмотря на его бесспорную талантливость, отношения с литературным языком вообще неблагополучны. Он почему-то думает, что над русской литературой всё ещё тяготеет словарь Даля, который вообще не тяготел над ней, и он как будто забыл, что литература наша обладает богатым языковым материалом «народников», а также лексиконами таких своеобразных «стилистов», как Герцен, Некрасов, Тургенев, Салтыков, Лесков, Г.Успенский, Чехов. С этим прекрасным наследством наши молодые писатели плохо знакомы и как будто не хотят знакомиться, удовлетворяясь такими пошлыми образцами «словотворчества», как, например, «катись колбаской», «дать пять» и т. д.

Товарищ Панферов думает, что слово «обезрадить» — новое слово, но за пятьдесят лет до наших дней шерстобиты-пимокаты, отправляясь с Верхней Волги на Урал, в отхожий промысел, пели:

«Ой, закружит, завихрявит молодого паренька…
Обезрадостит чужая, чужа дальня сторона.»

Песня эта цитируется в одной из статей М.А.Плотникова об отхожих промыслах крестьян Верхней Волги, включена и в «лубочные» песенники И.Сытина.

Слово «обезрадостил» звучало и в одной из многочисленных песен казанских проституток. По Панферову, слово «обезрадили» рождено в годы, когда у мелкого собственника взяли лошадь, «приносившую ему радость», и привели её на колхозный двор. Или выражение — «душа на место встала». Оно выражает целую эпоху: крестьянин пришёл в колхоз и, когда поверил в него, получил трудодни, почувствовал, что все беды отвалились, у него «душа на место встала».

Это тоже не «новая» фраза: ею давно пользовались после пережитого испуга или огорчения. Вообще товарищ Панферов очень беззаботен и небрежен там, где требуется точность; он пишет: «блевать, где застанет блевотина», «притоптывая ногой, точно она была костяная». Стеклянная «пыль» у него одновременно и «стружка» и «опилки», на соснах «лопаются почки», — такими «описками» испещрена вся третья книга «Брусков».

В словах он не экономен и часто пишет так:



«Он тоже видел перед собой рысака, но восхищался другим — гордостью, тем, как гордо держит рысак свою с навострёнными ушами голову.»


Подчёркнутые семь слов явно лишние в этой фразе. Иногда он рассказывает нечто невозможное, например: в ладонь человеку «впилась мельчайшая стеклянная стружка-пыль». «Он кинулся к топке, зачерпнул рукой раскалённую стеклянную лаву и быстро, почти касаясь ладони, несколько раз провёл ею, и опилки растаяли, освобождая кожу». Это не очень ясно рассказано, но вполне ясно, что человек, который зачерпнул голой рукой раскалённую лаву для того, чтоб этой лавой расплавить стекло в коже своей ладони, человек этот — «чудотворец».

Панферов утверждает: «Я пишу языком миллионов». Это совершенно неверно. Он часто пишет слова так, как они произносятся: например, «поедим» вместо — поедем,