количества жратвы, приготовленной к истреблению кулаками.



«От матёрых житных пирогов, густо сдобренных поливкою из сметаны и покрытых тонким, как первый ледок, слоем масла, от пшеничных белых шанег, пышных, как груди Анны, и круглых, как торцы дерева, от массивных, возлежащих во всю длину стола рыбников — от всего этого бесконечного множества хворостья и ватрушечья поднимались на высоту берущие в полон запахи сытости и довольства. На очереди, занявшей шесток печи, стояли: блюда жирных мясных щей, миски налимовой ухи, свиные окорока, телятина, тетеревятина, каши, масла, подливка. На кухонном столе тоже выстроилась очередь: то была очередь киселей — красных, розовых, белых, разбрасывающих по горнице сияния. Гости крякнули. Хозяйка отвесила поклоны. Хозяин появился с графинчиком, Анна угощала гостей с серебряного подноса.

— Пейте и ешьте, гости… — кланялась Анна.»


На шестке крестьянской печи физически невозможно поместить количество «блюд», перечисленных автором. Обилие и разнообразие пищи напоминает мне описание боярского пира, данное — не могу вспомнить где — не то у Забелина в «Домашнем быте царей», не то в повести «Шигоны» или в одном из «исторических» романов Масальского. Но — дело не в этом, а в том, что «художественное» преувеличение автором размеров шестка и обилия жратвы крайне характерно вообще для «реализма» описаний и для грамотности автора. Пример: на стр. 22 он рассказывает:



«В 1905 году крестьяне, в числе которых был и Никанор Петрович, выжгли усадьбу помещика Виктора Никольского; по определению тогдашних властей они должны были восстановить усадьбу и работали на это восстановление, не видя белого свету, денно и нощно, четыре года, спустив, кроме того, все свои ценности и приданое жён.»


Случай, когда крестьяне «четыре года денно и нощно» восстанавливали бы разрушенную ими усадьбу помещика, конечно, замечателен. Может быть, в селе Ключенах ещё живы мужики, которые «по определению властей» занимались этим оригинальнейшим делом на протяжении четырёх лет. Интересно бы спросить их, как это было? Если — было.

Герой романа, Никанор Лопатин, видимо, столыпинский хуторянин. Это — могучий, «почвенный» мужик из ряда тех, которые до слёз радости, до пафоса восхищали славянофилов: «чернозёмная сила», «богатырь земли русской» и т. д. Дочь у него — сельская учительница и активная контрреволюционерка, она ведёт дневник, в котором, между прочим, пишет: «Коммунисты утверждают, что собственность никогда не являлась двигателем жизни». В раннем детстве мясник напоил её кровью только что зарезанного телёнка, вследствие чего «наглый физический мир, так рано оголённый перед нею, рано состарил и её душу». Её лозунг: «Охраняй свою изгородь — изгородь сохранит хозяйство». Сын Лопатина коммунист, парень слезоточивый и разрисован автором как совершенный дурак. Пример (на стр. 240):



«Григорий прыжками миновал коридор и, схватившись за косяк, остановился в дверях зала. Несколько мгновений он оглядывал зал страшным хищным взглядом, как ястреб, выбирающий свысока добычу. И по мере того, как он оглядывал зал, взгляд его начинал тускнеть и бледнеть и вскоре стал глупо растерянным, как у петуха, который почувствовал, что ястреб выбрал его своей добычей.»


Коммунист этот — натура нервозная, Молчанов говорит, что «от приветливого счастья волосы у него поднялись дыбом».

В центре романа — Лопатины: отец, сын и дочери; младшая — безграмотна, отец назначил её «по крестьянству» и в школу не пустил. Насколько можно понять суть