Штольц. – Все хлопочут, только тебе ничего не нужно!

– Вот этот желтый господин в очках, – продолжал Обломов, – пристал ко мне: читал ли я речь какого-то депутата, и глаза вытаращил на меня, когда я сказал, что не читаю газет. И пошел о Людовике-Филиппе, точно как будто он родной отец ему. Потом привязался, как я думаю: отчего французский посланник выехал из Рима? Как, всю жизнь обречь себя на ежедневное заряжанье всесветными новостями, кричать неделю, пока не выкричишься? Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе голову: зачем? Завтра не удалось Дон-Карлосу – и он в ужасной тревоге. Там роют канал, тут отряд войска послали на Восток; батюшки, загорелось! лица нет, бежит, кричит, как будто на него самого войско идет. Рассуждают, соображают вкривь и вкось, а самим скучно – не занимает это их; сквозь эти крики виден непробудный сон! Это им постороннее; они не в своей шапке ходят. Дела-то своего нет, они и разбросались на все стороны, не направились ни на что. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота, отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную, трудовую тропинку и идти по ней, прорывать глубокую колею – это скучно, незаметно; там всезнание не поможет и пыль в глаза пустить некому.

– Ну, мы с тобой не разбросались, Илья. Где же наша скромная, трудовая тропинка? – спросил Штольц.

Обломов вдруг смолк.

– Да вот я кончу только… план… – сказал он. – Да бог с ними! – с досадой прибавил потом. – Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку…

– Какой же это идеал, норма жизни?

Обломов не отвечал.

– Ну, скажи мне, какую бы ты начертал себе жизнь? – продолжал спрашивать Штольц.

– Я уж начертал.

– Что ж это такое? Расскажи, пожалуйста, как?

– Как? – сказал Обломов, перевертываясь на спину и глядя в потолок. – Да как! Уехал бы в деревню.

– Что ж тебе мешает?

– План не кончен. Потом я бы уехал не один, а с женой.

– А! вот что! Ну, с богом. Чего ж ты ждешь? Еще года три – четыре, никто за тебя не пойдет…

– Что делать, не судьба! – сказал Обломов, вздохнув. – Состояние не позволяет!

– Помилуй, а Обломовка? Триста душ!

– Так что ж? Чем тут жить, с женой?

– Вдвоем, чем жить!

– А дети пойдут?

– Детей воспитаешь, сами достанут; умей направить их так…

– Нет, что из дворян делать мастеровых! – сухо перебил Обломов. – Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится – с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляну в любое семейство: родственницы не родственницы и не экономки; если не живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?

– Ну хорошо; пусть тебе подарили бы еще триста тысяч, что б ты сделал? – спрашивал Штольц с сильно задетым любопытством.

– Сейчас же в ломбард, – сказал Обломов, – и жил бы процентами.

– Там мало процентов; отчего ж бы куда-нибудь в компанию, вот хоть в нашу?

– Нет, Андрей, меня не надуешь.

– Как: ты бы и мне не поверил?

– Ни за что; не то что тебе, а все может случиться: ну, как лопнет, вот я и без гроша. То ли дело в банк?

– Ну хорошо; что ж бы ты стал делать?

– Ну, приехал бы я в новый, покойно устроенный дом… В окрестности жили бы добрые соседи, ты, например… Да нет, ты не усидишь на одном месте…

– А ты разве усидел бы всегда? Никуда бы не поехал?

– Ни за что!

– Зачем же хлопочут