слышу! Ах, шалун этакой: за нос поймал! Вот я тебя! Вот постой, постой! – говорил он, нежа и лаская ребенка. Потом спустил его на пол и вздохнул на всю комнату.

– Расскажите что-нибудь, Иван Алексеич! – сказал он.

– Вс° переговорили, Илья Ильич; нечего рассказывать, – отвечал тот.

– Ну, как нечего? Вы бываете в людях: нет ли чего новенького? Я думаю, читаете?

– Да-с, иногда читаю, или другие читают, разговаривают, а я слушаю. Вот вчера у Алексея Спиридоныча сын, студент, читал вслух…

– Что ж он читал?

– Про англичан, что они ружья да пороху кому-то привезли. Алексей Спиридоныч сказали, что война будет.

– Кому же они привезли?

– В Испанию или в Индию – не помню, только посланник был очень недоволен.

– Какой же посланник? – спросил Обломов.

– Вот уж это забыл! – сказал Алексеев, поднимая нос к потолку и стараясь вспомнить.

– С кем война-то?

– С турецким пашой, кажется.

– Ну, что еще нового в политике? – спросил, помолчав, Илья Ильич.

– Да пишут, что земной шар все охлаждается: когда-нибудь замерзнет весь.

– Вона! Разве это политика? – сказал Обломов.

Алексеев оторопел.

– Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, – оправдывался он, – а потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж это литература пошла.

– Что же он о литературе читал? – спросил Обломов.

– Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и Жуковский…

– А Пушкин?

– Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего нет! Ведь он хений, – сказал Алексеев, произнося г, как х.

Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на Алексеева и прислушиваясь чуткими ушами, нет ли где беспорядка, шума, не бранится ли на кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли калитка на дворе, то есть не отлучился ли дворник в «заведение».

Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.

На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него, какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.

То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то бывшая уже где-то тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки; повторяются знакомые слова и шепот: «Вот никак не могу попасть ниткой в иглу: на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!»

Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо хозяйки, и из глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им образ. Он добирался, когда и где слышал он это…

И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная в родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гости: они шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и перемешались.

Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре…

Слышит