унынии. – Меня знают, потому что я друг Штольца. Зачем я у Ольги? – „Dieu sait!..“ Вон, вон, эти франты смотрят на меня, потом на ложу Ольги!»

Он взглянул на ложу: бинокль Ольги устремлен был на него.

«Ах ты, господи! – думал он. – А она глаз не спускает с меня! Что она нашла во мне такого? Экое сокровище далось! Вон, кивает теперь, на сцену указывает… франты, кажется, смеются, смотря на меня… Господи, господи!»

Он опять в волнении неистово почесал затылок, опять переложил ногу на ногу.

Она звала франтов из театра пить чай, обещала повторить каватину и ему велела приехать.

«Нет, уж сегодня не поеду; надо решить дело скорей, да потом… Что это, ответа поверенный не шлет из деревни?.. Я бы давно уехал, перед отъездом обручился бы с Ольгой… Ах, а она все смотрит на меня! Беда, право!»

Он, не дождавшись конца оперы, уехал домой. Мало-помалу впечатление его изгладилось, и он опять с трепетом счастья смотрел на Ольгу наедине, слушал, с подавленными слезами восторга, ее пение при всех и, приезжая домой, ложился, без ведома Ольги, на диван, но ложился не спать, не лежать мертвой колодой, а мечтать о ней, играть мысленно в счастье и волноваться, заглядывая в будущую перспективу своей домашней, мирной жизни, где будет сиять Ольга, – и все засияет около нее. Заглядывая в будущее, он иногда невольно, иногда умышленно заглядывал в полуотворенную дверь, и на мелькавшие локти хозяйки.

Однажды тишина в природе и в доме была идеальная; ни стуку карет, ни хлопанья дверец; в передней на часах мерно постукивал маятник да пели канарейки; но это не нарушает тишину, а придает ей только некоторый оттенок жизни.

Илья Ильич лежал небрежно на диване, играя туфлей, ронял ее на пол, поднимал на воздух, повертит там, она упадет, он подхватывает с пола ногой… Вошел Захар и стал у дверей.

– Ты что? – небрежно спросил Обломов.

Захар молчал и почти прямо, не стороной, глядел на него.

– Ну? – спросил Обломов, взглянув на него с удивлением. – Пирог, что ли, готов?

– Вы нашли квартиру? – спросил, в свою очередь, Захар.

– Нет еще. А что?

– Да я не все еще разобрал: посуда, одежа, сундуки – все еще в чулане горой стоит. Разбирать, что ли?

– Погоди, – рассеянно сказал Обломов, – я жду ответа из деревни.

– Стало быть, свадьба-то после рождества будет? – прибавил Захар.

– Какая свадьба? – вдруг встав, спросил Обломов.

– Известно какая: ваша! – отвечал Захар положительно, как о деле давно решенном. – Ведь вы женитесь?

– Я женюсь! На ком? – с ужасом спросил Обломов, пожирая Захара изумленными глазами.

– На Ильинской барыш… – Захар еще не договорил, а Обломов был у него почти на носу.

– Что ты, несчастный, кто тебе внушил эту мысль? – патетически, сдержанным голосом воскликнул Обломов, напирая на Захара.

– Что я за несчастный? Слава тебе господи! – говорил Захар, отступая к дверям. – Кто? Люди Ильинские еще летом сказывали.

– Цссс!.. – зашипел на него Обломов, подняв палец вверх и грозя на Захара. – Ни слова больше!

– Разве я выдумал? – говорил Захар.

– Ни слова! – повторил Обломов, грозно глядя на него, и указал ему дверь.

Захар ушел и вздохнул на все комнаты.

Обломов не мог опомниться; он все стоял в одном положении, с ужасом глядя на то место, где стоял Захар, потом в отчаянии положил руки на голову и сел в кресло.

«Люди знают! – ворочалось у него в голове. – По лакейским, по кухням, толки идут! Вот до чего дошло! Он осмелился спросить, когда свадьба. А тетка еще не подозревает или если подозревает,