отвечала она, вглядываясь в здания противоположного берега.

– А ты как? – говорил он.

– Как там хорошо! Нельзя ли туда? – спросила она, указывая зонтиком на противоположную сторону. – Ведь ты там живешь!

– Да.

– В какой улице, покажи.

– Как же человек-то? – спрашивал Обломов.

– Так, – небрежно отвечала она, – я послала его за браслетом. Он ушел домой, а я сюда.

– Как же ты так? – сказал Обломов, тараща на нее глаза.

Он сделал испуганное лицо. И она сделала нарочно такое же.

– Говори серьезно, Ольга; полно шутить.

– Я не шучу, право так! – сказала она покойно. – Я нарочно забыла дома браслет, а ma tante просила меня сходить в магазин. Ты ни за что не выдумаешь этого! – прибавила она с гордостью, как будто дело сделала.

– А если человек воротится? – спросил он.

– Я велела сказать, чтоб подождал меня, что я в другой магазин пошла, а сама сюда…

– А если Марья Михайловна спросит, в какой другой магазин пошла?

– Скажу, у портнихи была.

– А если она у портнихи спросит?

– А если Нева вдруг вся утечет в море, а если лодка перевернется, а если Морская и наш дом провалятся, а если ты вдруг разлюбишь меня… – говорила она и опять брызнула ему в лицо.

– Ведь человек уж воротился, ждет… – говорил он, утирая лицо. – Эй, лодочник, к берегу!

– Не надо, не надо! – приказывала она лодочнику.

– К берегу! человек уж воротился, – твердил Обломов.

– Пусть его! Не надо!

Но Обломов настоял на своем и торопливо пошел с нею по саду, а она, напротив, шла тихо, опираясь ему на руку.

– Что ты спешишь? – говорила она – Погоди, мне хочется побыть с тобой.

Она шла еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой склонив голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и думала о другом.

– Послушай, Ольга, – заговорил он наконец торжественно, – под опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен, однакож, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой долг, моя обязанность сказать тебе это.

– Что сказать? – спросила она с нетерпением.

– Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.

– Ты говорил это еще на даче, – сказала она в раздумье.

– Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой удерживал. Ты была доверчива, а я… как будто… обманывал тебя. Тогда было еще ново чувство…

– А теперь уж оно не новость, и ты начинаешь скучать.

– Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, – больше всего я.

– Что же мы делаем? – остановившись, спросила она.

– Как что? Ты обманываешь тетку, тайком уходишь из дома, видишься наедине с мужчиной… Попробуй сказать это все в воскресенье, при гостях…

– Отчего же не сказать? – произнесла она покойно. – Пожалуй, скажу…

– И увидишь, – продолжал он, – что тетке твоей сделается дурно, дамы бросятся вон, а мужчины лукаво и смело посмотрят на тебя…

Она задумалась.

– Но ведь мы – жених и невеста! – возразила она.

– Да, да, милая Ольга, – говорил он, пожимая ей обе руки, – и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждому шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с