оживет – все для нее, во имя будущего счастья! Или?, нет: зачем посылать его в деревню, расставаться? Нет, когда он в дорожном платье придет к ней бледный, печальный, прощаться на месяц, она вдруг скажет ему, что не надо ехать до лета: тогда вместе поедут…»

Так мечтала она и побежала к барону и искусно предупредила его, чтоб он до времени об этой новости не говорил никому, решительно никому. Под этим никому она разумела одного Обломова.

– Да, да, зачем? – подтвердил он. – Разве мсь° Обломову только, если речь зайдет…

Ольга выдержала себя и равнодушно сказала:

– Нет, и ему не говорите.

– Ваша воля, вы знаете, для меня закон… – прибавил барон любезно.

Она была не без лукавства. Если ей очень хотелось взглянуть на Обломова при свидетелях, она прежде взглянет попеременно на троих других, потом уж на него.

Сколько соображений – все для Обломова! Сколько раз загорались два пятна у ней на щеках! Сколько раз она тронет то тот, то другой клавиш, чтоб узнать, не слишком ли высоко настроено фортепиано, или переложит ноты с одного места на другое! И вдруг нет его! Что это значит?

Три, четыре часа – все нет! В половине пятого красота ее, расцветание начали пропадать: она стала заметно увядать и села за стол побледневшая.

А прочие ничего: никто и не замечает – все едят те блюда, которые готовились для него, разговаривают так весело, равнодушно.

После обеда, вечером – его нет, нет. До десяти часов она волновалась надеждой, страхом; в десять часов ушла к себе.

Сначала она обрушила мысленно на его голову всю желчь, накипевшую в сердце; не было едкого сарказма, горячего слова, какие только были в ее лексиконе, которыми бы она мысленно не казнила его.

Потом вдруг как будто весь организм ее наполнился огнем, потом льдом.

«Он болен; он один; он не может даже писать…» – сверкнуло у ней в голове.

Это убеждение овладело ею вполне и не дало ей уснуть всю ночь. Она лихорадочно вздремнула два часа, бредила ночью, но потом, утром встала хотя бледная, но такая покойная, решительная.

В понедельник утром хозяйка заглянула к Обломову в кабинет и сказала:

– Вас какая-то девушка спрашивает.

– Меня? Не может быть! – отвечал Обломов. Где она?

– Вот здесь: она ошиблась, на наше крыльцо пришла. Впустить?

Обломов не знал еще, на что решиться, как перед ним очутилась Катя. Хозяйка ушла.

– Катя! – с изумлением сказал Обломов. – Как ты? – Что ты?

– Барышня здесь, – шепотом отвечала она, – велели спросить…

Обломов изменился в лице.

– Ольга Сергеевна! – в ужасе шептал он. – Неправда. Катя, ты пошутила! Не мучь меня!

– Ей-богу, правда: в наемной карете, в чайном магазине остановились, дожидаются, сюда хотят. Послали меня сказать, чтоб Захара выслали куда-нибудь. Они через полчаса будут.

– Я лучше сам пойду. Как можно ей сюда? – сказал Обломов.

– Не успеете: они, того и гляди, войдут; они думают, что вы нездоровы. Прощайте, я побегу: они одни, ждут меня…

И ушла.

Обломов с необычайной быстротой надел галстук, жилет, сапоги и кликнул Захара.

– Захар, ты недавно просился у меня в гости на ту сторону, в Гороховую, что ли, так вот, ступай теперь! – с лихорадочным волнением говорил Обломов.

– Не пойду, – решительно отвечал Захар.

– Нет, ты ступай! – настойчиво говорил Обломов.

– Что за гости в будни? Не пойду! – упрямо сказал Захар.

– Поди же, повеселись, не упрямься когда барин делает милость, отпускает тебя… ступай к приятелям!

– Ну их, приятелей-то!

– Разве тебе не хочется повидаться с