теперь, слава богу, – сказал он.

– Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, – продолжала она, – ячмень и не сядет. Это няня научила меня.

«Что это она все о ячменях?» – подумал Обломов.

– Да не ужинайте, – прибавила она серьезно.

«Захар!» – шевелилось у него в горле яростное воззвание к Захару.

– Стоит только поужинать хорошенько, – продолжала она, не поднимая глаз с работы, – да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень.

«Ду…р…р…ак!» – грянуло внутри Обломова обращение к Захару.

– Что это вы работаете? – спросил он, чтоб переменить разговор.

– Сонетку, – сказала она, развертывая свиток канвы и показав ему узор, – барону. Хорошо?

– Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени?

– Кажется… да, – небрежно отвечала она. – Я выбрала наугад, какой попался… – и, покраснев немного, проворно свернула канву.

«Однако это скучно, если это так продолжится, если из нее ничего добыть нельзя, – думал он. – Другой – Штольц, например, – добыл бы, а я не умею».

Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила работу в корзинку.

– Пойдемте до рощи, – сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла.

– Отчего вы не веселы? – опросила она.

– Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться? И как?

– Занимайтесь, будьте чаще с людьми.

– Заниматься! Заниматься можно, когда есть цель. Какая у меня цель? Нет ее.

– Цель – жить.

– Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем; радуешься, что день прошел, что ночь прошла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.

Она слушала молча, с строгим взглядом, в сдвинутых бровях таилась суровость, в линии губ, как змей, ползала не то недоверчивость, не то пренебрежение…

– Зачем жил! – повторила она. – Разве может быть чье-нибудь существование ненужным?

– Может. Например, мое, – сказал он.

– Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни? – спросила она остановясь. – Я не верю: вы клевещете на себя; иначе бы вы не стоили жизни…

– Я уж прошел то место, где она должна быть, и впереди больше ничего нет.

Он вздохнул, а она улыбнулась.

– Ничего нет? – вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди.

– Смейтесь, – продолжал он, – а это так!

Она тихо шла вперед, наклонив голову.

– Для чего, для кого я буду жить? – говорил он, едучи за ней. – Чего искать, на что направить мысль, намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы.

Они шли тихо; она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему.

– Что это? – спросил он оторопев.

– Вы видите – ветка.

– Какая ветка? – говорил он, глядя на нее во все глаза.

– Сиреневая.

– Знаю… но что она значит?

– Цвет жизни и…

Он остановился, она тоже.

– И?.. – повторил он вопросительно.

– Мою досаду, – сказала она, глядя на него прямо, сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает.

Облако непроницаемости слетело с нее. Взгляд ее был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место.

– Стало быть, я могу надеяться… – вдруг, радостно вспыхнув, сказал он.

– Всего! Но…

Она замолчала.

Он вдруг воскрес. И она, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли