мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко…

Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила с тем, что у него написано на лице, и улыбнулась: поверка оказалась удовлетворительною. На лице ее разлито было дыхание счастья, но мирного, которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно, что у ней не было тяжело на сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро.

– Что со мной? – в раздумье спросил будто себя Обломов.

– Сказать – что?

– Скажите.

– Вы… влюблены.

– Да, конечно, – подтвердил он, отрывая ее руку от канвы, и не поцеловал, а только крепко прижал ее пальцы к губам и располагал, кажется, держать так долго.

Она пробовала тихонько отнять, но он крепко держал.

– Ну, пустите, довольно, – сказала она.

– А вы? – спросил он. – Вы… не влюблены…

– Влюблена, нет… я не люблю этого: я вас люблю! – сказала она и поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит.

– Лю… блю! – произнес Обломов. – Но ведь любить можно мать, отца, няньку, даже собачонку: все это покрывается общим, собирательным понятием «люблю», как старым…

– Халатом? – сказала она засмеявшись. – А propos, где ваш халат?

– Какой халат? У меня никакого не было.

Она посмотрела на него с улыбкой упрека.

– Вот вы о старом халате! – сказал он. – Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы… бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку не влюбляются, а любят их…

– Не знаю, – говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. – Не знаю, влюблена ли я в вас; если нет, то, может быть, не наступила еще минута; знаю только одно, что я так не любила ни отца, ни мать, ни няньку…

– Какая же разница? Чувствуете ли вы что-нибудь особенное!.. – добивался он.

– А вам хочется знать? – спросила она лукаво.

– Да, да, да! Неужели у вас нет потребности высказаться?

– А зачем вам хочется знать?

– Чтоб поминутно жить этим: сегодня, всю ночь, завтра – до нового свидания… Я только тем и живу.

– Вот видите, вам нужно обновлять каждый день запас вашей нежности! Вот где разница между влюбленным и любящим. Я…

– Вы?.. – нетерпеливо ждал он.

– Я люблю иначе, – сказала она, опрокидываясь спиной на скамью и блуждая глазами в несущихся облаках. – Мне без вас скучно; расставаться с вами ненадолго – жаль, надолго – больно. Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите, – и счастлива, хоть не повторяйте мне никогда, что любите меня. Больше и лучше любить я не умею.

«Это слова… как будто Корделии!» – подумал Обломов, глядя на Ольгу страстно…

– Умрете… вы, – с запинкой продолжала она, – я буду носить вечный траур по вас и никогда более не улыбнусь в жизни. Полюбите другую – роптать, проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья… Для меня любовь эта – все равно что… жизнь, а жизнь…

Она искала выражения.

– Что ж жизнь, по-вашему? – спросил Обломов.

– Жизнь – долг, обязанность, следовательно любовь – тоже долг: мне как будто бог послал ее, – досказала она, подняв глаза к небу, – и велел любить.

– Корделия! – вслух произнес Обломов. – И ей двадцать один год! Так вот что любовь, по-вашему! – прибавил он в раздумье.

– Да, и у меня, кажется, достанет сил прожить и пролюбить всю жизнь…

«Кто ж внушил ей это! – думал Обломов, глядя на нее чуть не с благоговением. – Не путем же