сложного и обширного хозяйства.

– Кстати о хозяйке, – перебил его Штольц, – я хотел тебя спросить, Илья, в каких ты отношениях к ней…

Обломов вдруг покраснел.

– Что ты хочешь сказать? – торопливо спросил он.

– Ты очень хорошо знаешь, – заметил Штольц, – иначе бы не от чего было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение может что-нибудь сделать, то я всей дружбой нашей прошу: будь осторожен…

– В чем? Помилуй! – защищался смущенный Обломов.

– Ты говорил о ней с таким жаром, что, право, я начинаю думать, что ты ее…

– Любишь, что ли, хочешь ты сказать! Помилуй! – перебил Обломов с принужденным смехом.

– Так еще хуже, если тут нет никакой нравственной искры, если это только…

– Андрей! Разве ты знал меня безнравственным человеком?

– Отчего ж ты покраснел?

– Оттого, что ты мог допустить такую мысль.

Штольц покачал с сомнением головой.

– Смотри, Илья, не упади в яму. Простая баба; грязный быт, удушливая сфера тупоумия, грубость – фи!..

Обломов молчал.

– Ну, прощай, – заключил Штольц. – Так я скажу Ольге, что летом мы увидим тебя, если не у нас, так в Обломовке. Помни: она не отстанет!

– Непременно, непременно, – уверительно отвечал Обломов, – даже прибавь, что если она позволит, я зиму проведу у вас.

– То-то бы обрадовал!

Штольц уехал в тот же день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтоб не обругать его хорошенько за кума. Он не взял одного в расчет: что Обломов, в обществе Ильинских, отвык от подобных ему явлений и что апатия и снисхождение к грубости и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил еще на даче, но с тех пор Тарантьев посещал его реже и притом бывал при других, и столкновений между ними не было.

– Здорово, земляк! – злобно сказал Тарантьев, не протягивая руки.

– Здравствуй! – холодно отвечал Обломов, глядя в окно.

– Что, проводил своего благодетеля?

– Проводил. Что же?

– Хорош благодетель! – ядовито продолжал Тарантьев.

– А что, тебе не нравится?

– Да я бы его повесил! – с ненавистью прохрипел Тарантьев.

– Вот как!

– И тебя бы на одну осину!

– За что так?

– Делай честно дела: если должен, так плати, не увертывайся. Что ты теперь наделал?

– Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я думал, что у тебя есть хоть капля совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас хуже – не знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела…

– Хорош друг! – говорил Тарантьев. – Я слышал, он и невесту у тебя поддел; благодетель, нечего сказать! Ну, брат, дурак ты, земляк…

– Пожалуйста, оставь эти нежности! – остановил его Обломов.

– Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое – все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак – еще и скот вдобавок, неблагодарный!

– Тарантьев! – грозно крикнул Обломов.

– Что кричишь-то? Я сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! – кричал Тарантьев. – Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные служили тебе, на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты