не уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с другой. Это что-то мудрено, я не понимаю.

Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям.

– Значит, ты не любишь меня? – спросила она потом.

– Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать собой.

– Да зачем? Кто тебя просит?

– Я говорю в таком случае, если б ты полюбила другого.

– Другого! Ты с ума сошел? Зачем, если люблю тебя? Разве ты полюбишь другую?

– Что ты слушаешь меня? Я бог знает что говорю, а ты веришь! Я не то и сказать-то хотел совсем.

– Что ж ты хотел сказать?

– Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват.

– В чем? Как? – спрашивала она. – Не любишь? Пошутил, может быть? Говори скорей!

– Нет, нет, все не то! – говорил он с тоской. – Вот видишь ли что… – нерешительно начал он, – мы видимся с тобой… тихонько.

– Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз говорю ma tante, что видела тебя.

– Ужель всякий раз? – с беспокойством спросил он.

– Что ж тут дурного?

– Я виноват: мне давно бы следовало сказать тебе, что это… не делается.

– Ты говорил, – сказала она.

– Говорил? А! Ведь в самом деле я… намекал. Так, значит, я сделал свое дело.

Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него бремя ответственности.

– Еще что? – спросила она.

– Еще… – да только, – ответил он.

– Неправда, – положительно заметила Ольга, – есть что-то; ты не все сказал.

– Да я думал… – начал он, желая дать небрежный тон словам, – что…

Он остановился; она ждала.

– Что нам надо видеться реже… – Он робко взглянул на нее.

Она молчала.

– Почему? – спросила она потом, подумав.

– Меня грызет змея: это – совесть… Мы так долго остаемся наедине: я волнуюсь, сердце замирает у меня; ты тоже непокойна… я боюсь… – с трудом договорил он.

– Чего?

– Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда человек не властен в себе; в него вселяется какая-то адская сила, на сердце падает мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к невинности – все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит страсть; он перестает владеть собой – и тогда под ногами открывается бездна.

Он даже вздрогнул.

– Ну, что ж? Пусть открывается! – сказала она, глядя на него во все глаза.

Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить.

Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг покраснела.

– Ты все глупости говоришь! – скороговоркой заметила она, глядя в сторону. – Никаких я молний не видела у тебя в глазах… ты смотришь на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! – прибавила она и засмеялась.

– Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю… и не все еще сказал.

– Что еще? – спросила она. – Какая там бездна?

Он вздохнул.

– А то, что не надо нам видеться… наедине…

– Почему?

– Нехорошо…

Она задумалась.

– Да, говорят, это нехорошо, – сказала она в раздумье, – да почему?

– Что скажут, когда узнают, когда разнесется…

– Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? – спросила она.

– Тетка, – сказал Обломов.

– Тетка?

Ольга печально и отрицательно покачала головой:

– Она никогда не спросит. Если б я ушла