приятные и неприятные волнения; а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне; а с бурями я не управлюсь.

Многие бы удивились моему поступку: отчего бежит? скажут; другие будут смеяться надо мной: пожалуй, я и на то решаюсь. Уж если я решаюсь не видаться с вами, значит на все решаюсь.

В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное воспоминание, что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки, где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с той ветки, на которую сели невзначай!"

Обломов с одушевлением писал: перо летало по страницам. Глаза сияли, щеки горели. Письмо вышло длинно, – как все любовные письма: любовники страх как болтливы.

«Странно! Мне уж не скучно, не тяжело! – думал он. – Я почти счастлив… Отчего это? Должно быть, оттого, что я сбыл груз души в письмо».

Он перечитал письмо, сложил и запечатал.

– Захар! – сказал он. – Когда придет человек, отдай ему это письмо к барышне.

– Слушаю, – сказал Захар.

Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел с ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что будет потом?..

Он наслаждался перспективой этого дня, новостью положения… Он с замиранием сердца прислушивался к стуку двери, не приходил ли человек, не читает ли уже Ольга письмо… Нет, в передней тихо.

«Что ж бы это значило? – с беспокойством думал он. – Никого не было: как же так?»

Тайный голос тут же шептал ему: «Отчего ты беспокоишься? Ведь тебе это и нужно, чтоб не было, чтоб разорвать сношения?» Но он заглушал этот голос.

Чрез полчаса он докликался Захара со двора, где тот сидел с кучером.

– Не было никого? – спросил он. – Не приходили?

– Нет, приходили, – отвечал Захар.

– Что ж ты?

– Сказал, что вас нет: в город, дескать, уехали.

Обломов вытаращил на него глаза.

– Зачем же ты это сказал? – спросил он. – Я что тебе велел, когда человек придет?

– Да не человек приходил, горничная, – с невозмутимым хладнокровием отозвался Захар.

– А письмо отдал?

– Никак нет: ведь вы сначала велели сказать, что дома нет, а потом отдать письмо. Вот, как придет человек, так отдам.

– Нет, нет, ты… просто душегубец! Где письмо? Подай сюда! – сказал Обломов.

Захар принес письмо, уже значительно запачканное.

– Ты руки мой, смотри! – злобно сказал Обломов, указывая на пятно.

– У меня руки чисты, – отозвался Захар, глядя в сторону.

– Анисья, Анисья! – закричал Обломов.

Анисья выставилась до половины из передней.

– Посмотри, что делает Захар? – пожаловался он ей. – На вот письмо и отдай его человеку или горничной, кто придет от Ильинских, чтоб барышне отдали, слышишь?

– Слышу, батюшка. Пожалуйте, отдам.

Но только она вышла в переднюю, Захар вырвал у ней письмо.

– Ступай, ступай, – закричал он, – знай свое бабье дело!

Вскоре опять прибежала горничная. Захар стал отпирать ей дверь, а Анисья подошла было к ней, но Захар яростно взглянул на нее.

– Ты чего тут? – спросил он хрипло.

– Я пришла только послушать, как ты…

– Ну, ну, ну! – загремел он, замахиваясь на нее локтем. – Туда же!

Она