он закружился в камере.

— Что исходит из народа, из его великих трудов и мучений, — это уж непобедимо! Навсегда! Это — дойдёт до конца…

— А вас за что посадили? — тихо спросил Лукин. Его пёстрое лицо стало невинно хитреньким.

— Всё равно за что! — ответил Дядин.

Не выдержав его пристального взгляда, Лукин опустил глаза, вздохнул, но продолжал, настойчиво и вкрадчиво:

— Говорили у нас нестроевые — конечно, может, врут они…

— Что говорили? — строго спросил Дядин, снова останавливаясь и рассматривая солдата.

Лукин беспокойно завозился, начал надевать сапог и, кряхтя, отрывисто бросал слова.

— Вообще они… хвалили вас, земляк. Удивлялись тоже…

— Чему?

— Вы будто арестанта отпустили из-под конвоя и ещё там… разное врут!

Дядин выпрямился, провёл рукой по лицу и, добродушно улыбаясь, с лёгкой гордостью сознался:

— Это — правда. Я его отпустил.

Оживлённо подскочив на койке, Лукин топнул ногой, трепетно взмахнул руками.

— И стрелять мешали? И не стреляли?

— И это тоже…

— Н-ну! — протянул Лукин, снова садясь на койку. — За это вас и осудят же! Беда! Стро-ого! Ух! Переступили присягу! Тут, знаете, поступок есть-таки! Невозможный поступок, по закону…

В таких восклицаниях маленького солдата явно звучало боязливое изумление, а его лицо освещалось странным удовольствием, почти радостью.

Дядин негромко и медленно сказал:

— Могу я чувствовать, где правда? Могу, потому что я человек! А тот арестованный для меня — апостол правды. Потому должен я был отпустить его без вреда, чтоб он жил дольше — в нём, говорю, моё и твоё лучшее — ты это пойми!

— Ну и любопытный вы! — слащаво воскликнул Лукин. — А-ах, боже мой! И — не боитесь?

Он потирал руки, шаркал ногами по полу, склоняя голову набок к двери, прислушивался к чему-то, а по его пёстрому лицу одна за другой растекались улыбки, точно круги по мутной воде, в которую бросили камень.

— Бояться надо греха против народа — а я для него не худо сделал, нет! Я хорошо сделал! — спокойно шагая, сказал Дядин и снова начал медленно составлять слова в ряды:

— Видел людей, которые подобно огню освещают миру правду, понял, что это правда и твоя и всех живущих. Людей таких надо беречь и возжигать сильнее помощью нашей, духом народа — а не гасить их корысти дневной ради. В правде народной — скрыта сила божия, и правда эта есть бог, ибо в ней свобода от греха.

— Хочется, видно, вам поговорить-то, земляк? — заметил Лукин с удовольствием. — Намолчались, хе-хе — а?

— Да, я теперь могу говорить, думал уже много. Надо поддержать святой огонь, надо!

— Это вы из евангелия говорите али от себя? — подумав, спросил Лукин.

— Евангелие я читал. И пророков. Ты, земляк, если грамотен, пророков читай! Они провидели все наши дни и грехи даже до сего времени. Когда ты речи древних пророков узнаешь, то будут тебе понятны и наши.

Дядин замолчал, задумался, остановясь у окна. Лукин поглядел ему в спину, на шею, его пёстрое лицо стало серьёзно, и, громко чмокнув губами, он сказал:

— Да-а, любопытный вы, землячок! Старовер, может быть? Из этих — как их? Их много — эх ты!

— Весь народ — старовер! — ответил Дядин, не оборачиваясь. — Издавна, неискоренимо верует он в силу правды — о рабочем народе говорю, который всё начал на земле и всех породил.

На дворе кто-то считал сердитым голосом:

— Раз, два, три, четыре…

И вдруг заорал:

— Куда швыряешь, слепой чёрт!

Небо темнело.

Дядин отвернулся от окна, тряхнул головой и, улыбаясь, ласково и тихо