сосны, — её рыжий ствол на высоте аршин четырёх от земли раздвоился, образуя густой шатёр.

— Стало быть, — заговорил старик, — зря прокинул рубля четыре.

И, сурово глядя в лицо сына, продолжал:

— А всё ты! Никогда ты отцу ничего не скажешь, живёшь потайно! Чем бы плановать свои планы про себя да тихомолком, тебе бы с отцом-то посоветоваться! А так — вот и выходит убыток! Скажи ты мне про эти часы вовремя…

Николай усмехнулся.

— Почто ж говорить? Ты бы подумал — напрашиваюсь я…

— Подумал, подумал, — бормотал отец.

Приподняв брови, он беспокойно стучал донцем ложки о край стола и смотрел на Николая круглыми глазами филина; они уже выцвели, и зрачки их были покрыты частою сетью тонких красных жилок. Лоб у старика — высокий, со взлизами лысины, восходившей от висков, обнажая большие, заросшие шерстью, звериные уши. С темени на лоб падали клочья сивых волос, под ними прятались глубокие морщины, то опускаясь на лохматые брови, то одним взмахом уходя под волоса. Хрящеватый нос, в густой заросли усов и бороды, казался маленьким.

— Почём ты знаешь, что бы я подумал? У отца и попросить можно, не велик стыд! А ты вот никогда ничего не попросишь. Гордость эта ваша, теперешняя…

— Мне ничего не надо, — отозвался Николай спокойно.

— Как — не надо? — сердито крикнул отец.

Сын поднял узкие глаза и спросил:

— Зачем же сердиться?

Старик поглядел на кружевные гряды, седоватую зелень вётел, радужные окна бани.

— Не сержусь я, — вздохнув, сказал он. — А — только беспокойно! Вот зимою двадцать два тебе; уготовал я для тебя жизнь хорошую, достаток, и почёт, и всё, — а ты холодный ко всему. Подарил тебе вещь — хвать — в цене ошибся…

На дворе перекликались бабы:

— Дашка-а! Где ж верёвки-то, растяпа?

— Да в огороде жа! — глухо, точно из-под земли откликалась Дарья.

Со стороны села медленно текли возгласы людей, заглушенный лай собак; день засыпал, веяло усталостью и ленивою жаждою тишины.

На скуластом лице Николая лежала тень скуки, он крутил пальцами тёмный пушок на подбородке, а другой рукой, как бы отсчитывая минуты, часто хлопал себя по колену.

— Ни с девками ты, ни куда! — задумчиво продолжал старик. — Оно хорошо, конечно. И вина не пьёшь, и грамотен, книжки эти у тебя — я ничего не говорю! Однако — непонятно, — парень такой здоровый…

Он пристально посмотрел в лицо сына, спросив потише:

— Ты Дашку не трогаешь?

— Она, чай, не пара мне…

Старик усмехнулся.

— Не про женитьбу говорю я, знаю, что не пара…

— А ребёнок если? — спросил сын, искоса взглянув на отца.

— Эко! Мало девки родят…

— Ну, зачем их трогать…

— Коли бабы есть. Дело — твоё! Только, гляди, бабы — подлые. Ехал я — думал про тебя: пора тебе жениться. Чего ждать?

— Не опоздаю.

— Всё пошло иначе: раньше, бывало, оглядят отец-мать девку, на — живи! А теперь вот… И дружбы твоей с разными людями не понимаю я.

— Говорил ты про это! — сказал сын, смахивая ладонью со стола пролитый чай.

Доили корову, было слышно, как струя молока бьёт в подойник. С колокольни сорвался удар колокола, за ним другой и третий — благовестили торопливо, неблагозвучно.

— Говорил, да! — крестясь, молвил старик и, загибая пальцы рук, начал считать: — Ну, учитель, это ничего, человек полезный, сельское дело знает и законы. И Яков Ильич — ничего, барин хозяйственный. А какой тебе друг Стёпка Рогачёв? Бобылкин сын, батрак, лентяй, никого не уважает… Мать — колдунья…

Голос старика гудел однообразно и жалобно, напоминая отдалённое пение