многих… вдруг, к примеру, какой-нибудь бродячий столяр говорит о государстве, России и прочее. Откуда? Вот именно от Думы этой. В ней говорят, а в газетах всё сказанное пишется, ну и проходит в средину населения, но — как проходит? Конечно, в испорченном виде всё. Разве когда в Думе говорилось, что от несоответствия возрастов дети неудачны бывают? Видите! А в народ, между прочим, проникло такое…

— Да уж поверьте! Этому я сам свидетель и могу рассказать…

Бойко, со странным соединением тяжёлой пошлости и тонкого ума, он рассказал:

— Поехал я с работником летом, около успеньева дня, в город по делам некоторым, и вдруг схватывает работника холера. Я, конечно, испугавшись, — домой, а дорогой лошадь у меня расковалась, пришлось остановиться в деревеньке, и так запоздал я значительно — дай бог у себя к полуночи быть… Тороплюсь, лошадка молодая, горячая, вдруг вижу — приступает на левую заднюю, заковал её мерзавец кузнечишка. Жалко животное, придерживаю, еду потихоньку, а уж темнеет, душно, пыльно и жутковато. Времена, как знаете, беспокойные, озорника расплодилось множество, а иной, конечное дело, и с голодухи, в отчаяние впавши, ценит человека дешевле козла. Народ у нас характера слабого и скучающий народ, многие, как это бессомненно известно, со скуки и озорничают, заслуживая даже тюрьму и Сибирь. Так и еду просёлочком мягким…

— Вдруг, знаете, в ракитнике невысоком что-то зашевелилось, закачалось — бог знает что там, — испугался я, да и зыкни на лошадь, а она сама тоже, видно, испугалась и — понеси! Да так понесла, что вёрст с пяток — как пуля она летела, а у меня уже и руки затекают, не могу держать… Тарантасик мой прыгает мячом, едва сижу — беда, разобьёт! И вот вдруг на дороге, словно чёрный прыщ вскочил, явился человек у самой у морды лошадиной, вижу — подпрыгнул как-то, вцепился и волочится по дороге, а я совсем ошалел: пистолет достать нельзя — боюсь вожжи выпустить, сижу и кричу что есть мочи. Однако слышу заботливый и вежливый эдакий голос хрипотцой: дескать, не беспокойтесь, и вообще — ничего, слава те господи, не худой, видно, человек… это ведь сразу, по воздуху передаётся…

— Присмотрелся я к нему, пока лошадь он охаживал: сухой такой человечек, голодного вида, лицо длинное, клином, и бородка эдакая ненужная. В руке тонкая палочка, на спине котомка лёгонькая… а первее всего — голос располагающий: спокойный, тихий и уважительный. В одном слове сказать — пригласил я его — садись, мол, подвезу, потому оказалось, что он идёт в моё село… Так-то… Едем. Жмётся он, как бы стараясь не стеснить, не касаться меня, а мне эта его великатность нравится. Слово за слово — узнал я, что столяр он и резчик, а теперь — без работы, шагает к нам, услыхав, что у нас ремонт иконостаса предполагается. Верно, предполагали…

Спрашиваю его:

— Что ж так запоздал?

— Да всё, — говорит, — народ интересный встречался, с тем слово, с этим два, а время идёт, а душа цветёт.

Фигурно говорит и ласково.

— Какой же, мол, интересный народ?

— Да — мужики…

— Это верно, — говорю, — весьма они интересны!

Я пошутил, а он — не понял.

— Человек, — говорит, — самое интересное всегда.

— Сколько тебе годов?

— Двадцать семь.

Едем да говорим, и вижу я — парень не пустой и хоть молод, а разумен, мысли у него смирные и располагающие к беседе. На грех мне в ту пору столяр нужен был по разной починке домашней, есть у нас свой — пьяница, вор, да и мастер не искусный. И предложи я этому, что вот, пока он там насчёт иконостаса толкует, поработал