вокруг знакомую ему. Она вставала в памяти его круглая, как блюдо, полно и богато отягощённая лесами, деревнями, сёлами, омытая десятками речек и ручьёв, — приятная, ласковая земля. В самом пупе её стоит его, Фаддея Назарова, мельница, старая, но лучшая в округе, мирно, в почёте проходит налаженная им крепкая, хозяйственная жизнь. И есть кому передать накопленное добро — умные руки примут его…

По лесу, по тёмному-о-о…

«А Дашка напрасно воет!» — подумал старик, кашлянув.

Мысль о работнице тотчас же вызвала другую: «Шибко начал я стареть! Пять-то десятков с семью годами — велико ли время?»

Вышел за ворота сын, кудрявый, со стружками в волосах, с засученными по локоть рукавами, без пояса, коренастый, широкогрудый.

— А я тебя ищу — где, мол, батя?

— Разморило меня.

— Ладно съездил?

— Ничего. Лошадь вон приступает…

Оглянув мокрую, выпачканную тиной и смолой одежду сына, потное скуластое лицо его, он повторил:

— Ничего, хорошо!

Тёмные, немного прищуренные глаза Николая улыбались, — старик не любил эту улыбку. На верхней губе и подбородке парня проросли кустики тёмных волос — это имело такой вид, будто Николай ел медовый пряник и забыл вытереть рот.

— Починил ковши?

— Завтра доделаю.

— Долго возишься!

— А — куда спешить? Молоть — нечего.

От сына шёл горячий запах пота — старик оглядел крепкую шею, круглые плечи и ласково расправил сердитые морщины под глазами.

— Привёз тебе подарок — понравилась одна вещь! Ты ленишься, а я тебя вот одариваю…

Николай любопытно заглянул в лицо отцу и, следя за рукой, опущенной в карман шаровар, начал вытирать свои ладони подолом рубахи, встряхивая курчавой головой.

— Идите чай-от пить! — донёсся громкий голос Дарьи.

Отец осторожно подал сыну маленький свёрток и смотрел, как Николай молча и внимательно развязывает узлы платка, бумаги.

— Часы-и! — сказал он, вытягивая вперёд руку.

— Я те к пасхе хотел, да не вышло. Тебе — щеголять полагается. Одиннадцать с полтиной дадено за них!

— Тяжёлые, словно кистень!

Пошли тихонько во двор. Николай нёс часы на ладони, взвешивая их, они сверкали холодным блеском. Крякнув, старик хмуро напомнил ему:

— Может, спасибо скажешь?

— Спасибо, тятя! — быстро проговорил сын.

— То-то!

— Стало быть — хоть завтра надену?

— Как хошь.

Гнали стадо. Разноголосое мычание коров, сглаженное далью, красиво и мягко сливалось с высокими голосами женщин и детей. Звучали бубенчики, растерянно блеяли овцы, на реке плескала вода, кто-то, купаясь, ржал жеребцом.

В огороде, около бани, под старой высокой сосной, на столе, врытом в землю, буянил большой самовар, из-под крышки, свистя, вырывались кудрявые струйки пара, из трубы лениво поднимался зеленоватый едкий дым.

— Ну и дура! — садясь за стол, сказал старик. — Комаров нет, а она насовала в трубу травы! Эка дуреха!

— Работница хорошая, — молвил сын, умело наливая чай. — Одиннадцать, говоришь, дал за часы-то?

— С полтиной. А что?

— Так!

Он вздохнул и, глядя в сторону, пояснил:

— Яким Макаров, урядник, продаёт часы; приторговывал я, так он, в последнем слове, девять просил. За семь отдал бы…

— Старые?

— Года не носил.

Старик тревожно крякнул, отодвинув пустой стакан.

— Всё, чай, хуже этих, моих-то? — спросил он хмуро и ворчливо.

— Я те принесу, покажу. Увидишь — не хуже. По нужде продаёт, — предложил сын.

Оба с минуту молчали, неторопливо и громко схлёбывая с блюдечек чай; над ними широко раскинула тёмно-зелёные лапы двойная крона