плохо!

Он вместе со стулом подвинулся к маленькой хозяйке — что-то затрещало, упала на пол толстая книга.

— Извините, — сказал Фома, — у вас тесновато! — И, понизив голос, таинственно продолжал: — Я хочу вам сказать, что это замечательно верно: не добро человеку жить едину! Конечно, единство интересов всех рабочих — это я понимаю очень хорошо, да ведь интересы не всё ещё, за ними ещё в душе-то — сколько лежит! Человеку обязательно хочется выговорить свою душу, показать её в полном, праздничном облачении, всю, во весь рост… человек же — молодое существо, как вы знаете! Не годами, конечно, а всей жизнью — давно ли живём? Верно? И вдруг — никто ничего не хочет слушать, и — одиночество души… немота и смерть мыслям! Я против этого возражаю: единение людей обязательно — так? Единство интересов хорошо-с… а откуда же одиночество и нестерпимая тоска, подчас? Вот…

— Не совсем понимаю, о чём вы говорите, — сказала Лиза, и снова голос её прозвучал строго, учительски.

Фома посмотрел на неё улыбаясь, она, нахмурив брови, ответила ему взглядом очень пристальным, снова охладившим его возбуждение. Приподняв плечи, перекинула косу на грудь и быстро шевелила пальцами, выплетая и вплетая чёрную ленточку, говоря неестественно густо:

— Это несколько странно слышать! Признавая единство интересов…

— Дело в том, видите ли, — возражал Фома, — что ежели один луч — тут, другой — там, то не будет тепла… необходимо слияние всех лучей воедино, так?

— Ну да, но что же вы называете лучом?..

— Душа моя и ваша, вот — лучи солнца, фигурно говоря…

Когда Фома уходил, ему показалось, что Лиза смотрела на него подозрительно, стараясь держаться в стороне, и когда он, прощаясь, сжал её руку, она сильно потянула её к себе.

И снова он почти всю ночь ходил по пустынным улицам сонного города, будя дремавших у ворот сторожей и возбуждая внимание городовых.

Вспоминал свои речи и недовольно морщился, видя, что говорил запутанно, не о том, что хотел сказать, и не так, как хотелось.

«Вот история! — думалось ему. — Когда я шёл к ней — всё так складно лежало в голове. В следующий раз — уж и я подготовлюсь…»

И остановился, вспомнив, что Лиза не сказала ему, когда ещё можно придти к ней.

«Забыла! Очень я говорил много!»

А потом он опять провожал её по ночам до дома и всю дорогу осыпал её своими восторженными речами, рассказывал, незаметно для себя, секреты проснувшейся души, не замечая, что она слушает его молча, отвечает на его вопросы односложно и — уже не приглашает его к себе, в маленькую тёплую комнатку.

— А ведь вы — романтик! — воскликнула она как-то раз с чувством, подобным сожалению, и, глядя в лицо ему, неодобрительно покачала головой.

Фому сконфузило слово, напоминавшее о романах и любви, он тихонько засмеялся, а Лиза продолжала:

— Как это странно! Вообще — я, конечно, понимаю романтизм, но…

Она говорила долго и поучительно, а Фома не понял её слов.

И постепенно для него стало необходимостью видеть Лизу — её глаза возбуждали в нём приятное опьянение и, подсказывая новые слова, зажигали какие-то пылкие, особенные мысли. Видя её, окружённую тесным кольцом рабочих, внимательно и вдумчиво слушающих негромкий, убеждающий голос, видя, как в полутьме комнаты мелькают, точно маленькие голуби, её белые руки, двигаются тёмные брови над голубыми глазами и непрерывно дрожат — цветут — розовые губы, Фома думал: «Идея! Всем скорбящим радость…»

И ему представлялся ручей свежей воды, говорливо сбегающий с горы в долину, измученную