но, вспомнив о том, где провёл ночь, угрюмо сгорбившись, пошёл мыть руки.


Целый день жена фыркала, а тесть неутомимо издевался:

— Что же, господин социал-политик, не жуёте пирог? Вы — жуйте, до победы рабочего сословия, когда у всех нищих пироги будут, — весьма ещё далеко!

— Вы бы не дразнили меня! — неохотно отозвался Павел. — Ведь ничего не выйдет из этого…

— Так. Верно! — соглашался Валёк. — Ничего не выйдет…

А через несколько минут — снова начинал:

— Сапожки ваши починил я — видели?

— Видел.

— Довольны?

— Спасибо.

— Дарья, — посоли спасибо, я его съем, когда жрать нечего будет…

По стёклам окна шаркал дождь, на чердаке метался ветер и стучал чем-то. Над крышею скрипела сосна, где-то бухала неприкрытая калитка, гремела щеколда и пела-плакала вода, стекая в кадку. В комнате было сумрачно, пахло печёным луком, кожей и смолой.

Маков видел, что дочь чувствует настроение: она смотрит на всех боязливо спрашивающими глазами и морщится, собираясь плакать.

«Что ж с ней будет?» — думал он, следя за ребёнком и чувствуя себя виноватым перед ним.

— Иди-ка ты ко мне, девочка! — позвал он её, простирая руки, но когда Оля побежала к нему, мать, поймав её, крикнула:

— Не смей!

Оля заплакала, ткнувшись личиком в колени ей, но мать, вскочив на ноги, оттолкнула её в угол:

— Иди, ляг, дрыхни! Чтобы не видать мне тебя…

Павел тоже встал. Лицу его было жарко, а по спине пробежал острый холодок.

— Если ты, — сказал он, подвигаясь к жене, — посмеешь ещё когда-нибудь…

Жена подставила ему лицо и шёпотом, полным боли и ненависти, просила:

— Ну — бей! Ну — ударь!

А тесть, схватив колодку, прыгал и орал:

— Вот оно-о! Вот она какая с-солидарнос-сть!

Павел оттолкнул жену и, схватив шапку, бросился вон. Бежал под дождём и с отчаянием думал: «Не крикни он — я бы её…»

Встречу, обливая ноги ему, неслись ручьи грязной воды и ветер обдавал лицо холодной, колкой пылью осеннего дождя.


И вот он снова у этой девушки — сидит за столом, сбросив на пол мокрый пиджак, и, размахивая одной рукой, а другою потирая горло, торопливо говорит:

— Я — не зверь! Я понимаю — она не виновата…

Девушка озабоченно вертится по комнате, точно кубарь, подгоняемый невидимыми ударами; ставит самовар, ломает лучину о колено, шуршит углями, и всюду за нею развеваются, точно серые крылья, концы платка, накинутого на голые плечи.

— Вот я пришёл к вам, — у меня есть товарищи, а рассказать им об этом — стыдно, хотя и они тоже, наверное, знают такие дни, когда в доме все мучают друг друга, — за что? Скажите — за что?

— Я же не знаю, — услыхал он негромкий ответ.

— Въедается всем эта гнилая жизнь в кости, в сердце, и — однажды вдруг душа заноет, заболит скверною злостью…

Девушка подошла к нему, осторожно пощупала его рубашку и сказала, мигая:

— Мокрый вы, — а у меня ничего и нету… Как же?

— Бросьте! — попросил он, схватив её за руку.

Тихонько освобождая пальцы, она озабоченно продолжала:

— Простудитесь, захвораете! Рабочему человеку это беда!..

Освободясь — ушла в сени, но тотчас явилась снова, принесла какое-то цветное тряпьё и, грея его над трубою самовара, равнодушно уговаривала гостя.

— Вы — переоденьтесь… это хоть и женское, да сухое…

И, бросив тряпки на стол, снова ушла в сени, а Маков смотрел вслед ей и точно сквозь сон соображал: «Судьба! Что за глупость — судьба? Просто — куда пойдёшь? А ей — всё равно».

Откуда-то со стороны подползали, извиваясь, едкие укоры, точно их тесть шептал