углу, молчит, да вдруг как завыла: «Бери, говорит, их, бей сам, а мне всё равно, я хоть и тебе зенки выцарапаю…»

Крохалёв помолчал, вздохнул.

— Конечно — дал ей раз по шее, не со зла, а больше для поддержки переспективы власти, — как тут оскорбление лица службы при исполнении долга, н-ну… Ты скажешь — нехорошо драться, что ж, лучше — арестовать и на суд её? Женщина — без ума, больная и подыхает с голоду…

Павлуша принёс большой туес браги, видимо, очень холодной — деревянный кружок туеса даже вспотел. Администратор наливает густое, тяжёлое пойло в стакан и угрюмо бормочет:

— Вовсе это не моё дело — укрощать полоумных баб. А поп суётся зря… Тоже и моё начальство: «У тебя, говорит, опять ссыльные гуляют? Гляди, Яков!» Мне что же — связать их али ноги отрубить им?

Выпив сразу три стакана жгуче холодной влаги, он долго сосёт усы, тупо глядя в пол, и, сразу опьянев, бубнит:

— Будто бы… будто бы, а?

Моя фигура, видимо, расплывается перед ним — усиленно щурясь, он упорно оглядывает меня, точно собирает, составляет нечто бесформенное и разрушенное, и, похлопывая неверной лапой по ножнам шашки, ухмыляется, говоря:

— Вооружён, а? Воор-ружён властью — без послабления! Лександра — могу я сейчас пойти и сказать…

Он подбирает ноги, безуспешно стараясь встать, прикладывает ладонь ребром к виску и рапортует мне:

— Ваше благородие, — Лександра Силантьев, учитель, замечен мною в неблагонадёжном поведении — чисто, а?

И, уронив на колено руку, хохочет рыдающими звуками.

— Безо всякой причины — могу?

Как будто вдруг трезвеет и, строго двигая бровями, убеждает сам себя:

— Могу! Всякого могу стеснить и даже погубить… Ничего не скажешь против: наделён властью… всё могу, да!

Но это его не радует, а — только удивляет: брови поднимаются к седой и рыжей щетине на голове, он бормочет:

— Пьяный, ноги у меня больные, сердце заходит, а…

Наклоняется ко мне и, мигая большущими глазами, шёпотом говорит:

— Намедни идёт мне встречу ссыльный этот, знакомец твой, Быков-слесарь, и — будто не видит меня. Слесарь, а — в шляпе и очки надел — ух ты, думаю, что я с тобой могу сделать! Всё могу сделать — знаешь? Так разгорелся, что хотел писать рапорт: слесарь Быков замечен мной, и — больше ничего! Пришёл домой, хватил вина — отлегло. Чёрт с ним. А то — Николка Лизунов этот: его в ссылку назначили, а он — песни поёт, прыгает козлом, радуется, стихи читает мне: остановил около погоста и говорит: «Яков Спиридоныч, отыскал я про тебя стихи — слушай!» И говорит:

У синего моря урядник стоит, —
А синее море, волнуясь, шумит…
И злоба урядника гложет,
Что шума унять он не может!

— Погоди, говорю, запиши мне это своей рукой! Записал — вот!

Взяв с подоконника фуражку, он достаёт из-под её подкладки маленький, тщательно сложенный кусок бумаги и протягивает мне, говоря:

— Ему — всё равно, он — как муха, — отмахнёшь со лба, а она — на нос. «Знаешь, говорит, кто ты?» — это он мне. «Ты, говорит, погреб — сырой, тёмный погреб, лёду в нём нет, вся овощь прокисла, и даже крысы не живут». А то — увидит и — орёт: «Офеня, ступай в монастырь!»

— Офелия, должно быть.

— Всё равно мне. Я вот соберусь с фахтами да и ляпну рапортик про него: Лизунов Николай замечен мною — готово! Я ему покажу переспективу подалей здешнего верстов на тыщу!..

Он снова пьёт и снова жалуется, всё откровеннее обнаруживая трагическую путаницу в своей душе.

— Лександра — ты в бога не веришь, ты не понимаешь, как это всё сделано нехорошо — дана