говорю, — негромко, но грозно повторил Денежкин. Плотник поднял голову, глаза его слезились более обильно, чем всегда.

— За что били? — спросил он, всхлипнув, взял чашку в обе руки и присосался к ней, а когда он выпил, Денежкин швырнул чашку за плетень, в огород Кашина, сказал:

— Ну вот! И — молчи! А то…

Плотник, мотая головой, обошёл его с левой руки и быстро направился к старосте, но Ковалёв, должно быть, ещё раньше выпил, он сидел на бочке и, блаженно улыбаясь, грыз мокрый огурец, поливая бороду рассолом, и покрикивал:

— И вышло всё благополучно, как надо! Баландин, садись рядом…

— Шесть тридцать мне… причитается!

Староста захлюпал губами, засмеялся:

— Никому, ничего! Как уговаривались. Всё — в недоимку! Забыл?

— Вор-ры! — завизжал плотник. — Пьяницы…

Локтев ударил его ногой под колено, плотник пошатнулся, сел рядом с ним и ещё более визгливо прокричал:

— Разбойник!

— Сиди смирно, — посоветовал Локтев и добавил: — А то — водки не дадим.

— А ты работал ему, генералу?

— Не работал!

— А я — работал!

— Ну и твоё счастье.

— Счастье? В чём?

— Да — чёрт тебя знает! Отстань…

— Ай-яй-яй! — пробормотал Баландин, пьянея.

И все пьянели очень быстро. Луна блестела ярче, сероватый сумрак позднего вечера становился серебряным, бородатые лица мужиков, широкие рожицы девок, баб, парней, теряя краски, блестели тускло, точно отлитые из олова. К сараю со всех дворов собирались хозяева, становилось шумнее, веселей.

Девки сгрудились за сараем, под берёзами. Добродетельный Кашин дал парням две бутылки:

— Нате-ко, угоститесь малость и девчонкам по рюмашке дайте, веселее будут, ласковее, — сказал он, а понизив голос, добавил: — Не хватит — ещё дам! Только — вот что: ежели Денежкин драку зачнёт, — бейте его не щадя, дыхалки, дыхалки-то отшибите, буяну!

Девицы уже налаживались петь, и Матрёна Локтева, покачивая грузное тело своё, упрашивала:

— Вы, девицы, спойте какую-нибудь позаунывнее, на утешение души!

А муж её, держа чашку водки в руке, внушал старосте:

— Ты, Яков, не миру служишь, ты — Кашину да Солдатову собачка, а они деревне — чирьи, их калёным гвоздём выжечь надо, как чирьи.

— Глядите, чего он говорит, беспокойный! — кричал Ковалёв пьяным, весёлым голосом и хохотал, хлопая ладонями по коленям своим. — Данило Петров, хо-хо, он тебя калёным гвоздём, о-хо-хо…

Кашин, искоса посматривая на Локтева, ораторствовал:

— Жить надо, как пчела живёт: тут — взял, там — взял, глядишь — и воск и мёд есть…

Но голос его заглушала Рогова, басовито выкрикивая:

— Вот так и пропивают житьё, а после — жалуются, охают!

Девки дружно взвыли высокими голосами:

Не красива я, бедна,
Плохо я одета,
Никто замуж не берёт.
Ах, меня за это!

Немного в стороне сидел Баландин, дружелюбно прислонясь к плечу Денежкина. Денежкин отчётливо и удало играл на балалайке; молодой парень, нахмурясь, плясал, вздымая топотом ног холодную пыль, а тихий мужичок Самохин, прищурив глаза, сладостно улыбаясь, тоже топал левой ногой и детским голосом, негромко, осторожно приговаривал:

Эх, нужда пляшет,
Нужда скачет,
Нужда песенки поёт,
Н-нужда по миру ведёт…

— Дел-лай! — свирепо кричал Денежкин плясуну. — Делай, чёрт те в душу!

А Баландин, качая головой, всхлипывая, жаловался:

— Шесть тридцать… пропало, а?

Парень, перестав плясать, взмахнул головой и, глядя в небо, прокричал:

Эх, ветер дует и ревёт,
На войну солдат идёт…

И снова отчаянно затопал ногами.

А Денежкин